Это будто не с ним, но – случилось.

Сергей надеялся, что осознание все-таки придет, пусть позже. Когда он впервые возьмет ребенка на руки, или когда услышит его голос. Или когда заглянет в лицо малышки, пытаясь угадать свои черты. Он перестанет быть бесчувственным, словно осиновое бревно – и тогда прекратит себя винить. Но до этого момента – почти полдня.

Кстати, как эту дуру Наталью занесло на острова? Вечно творит, что хочет. «Я беременная, не больная!» – огрызалась она, когда Сергей требовал отложить путешествие в тропики, которое любовница планировала совершить на девятом месяце беременности. Раздумывала, куда лететь: на Тенерифе или в Бразилию. «Хоть на солнышке погреться, – хныкала она, капризно кривя губы. – В Израиле январь – самый мерзкий месяц, дожди и холодно. Даже малышке в животе будет неуютно. А гулять-то надо». Неделю назад он перевел ей на карту очередную часть денег, и Наталья, похоже, тут же отчалила в теплые края. Сам же он улетел по министерским делам в Австрию, потом в Италию, а сегодняшний звонок любовницы вообще застал его в Онтарио. Ничего толком не объяснила, бросила трубку… Поняв, что ее настроение далеко от благодушного, да и не желая лишний раз беспокоить – наверное, устала после родов, спит – он позвонил доктору Езвику Гершону в клинику Шиба и спросил, как прошли роды и хорошо ли чувствуют себя мать и ребенок. Доктор Гершон ответил, что те же вопросы хочет задать Сергею, потому что роды прошли мимо него, а мать и ребенок, возможно, чувствуют теперь, что им стыдно. Разозлившись, Сергей все-таки набрал номер Натальи.

– Мы на Маэ, – сонно сказала та. – Прости, что не предупредила. Просто все так быстро случилось…

– Как дочка?

– Хорошо.

– Давай подробнее! – он начал злиться. – Рост, вес… На кого похожа?

– Не знаю я ничего. Они тут по-французски болбочут, не понимаю ни бельмеса. А похожа она на тебя. У нее твоя лысина.

Сергей машинально поднес руку к голове, ощупал затылок, чуть шершавый от пробивающихся волосков, и, опомнившись, рассмеялся.

Сейчас, вспоминая этот разговор с Натальей, он все-таки начал верить: отец, я теперь отец. Пусть даже он купил этого ребенка у судьбы – главное, что сделка удалась.

Он выключил душ и принялся растирать тело полотенцем из грубой льняной ткани. Глянул в зеркало – не пора ли бриться? Полноватые щеки и круглый, с ямочкой, подбородок были гладкими, без пробивающейся растительности. «Лицо-яйцо», – всплыл в памяти образ из детской книжки, и Сергей добродушно усмехнулся. Да, он такой – постаревший Шалтай-Болтай. Высокий лоб, прочерченный морщинами, распростерся на всю голову. Темные, не по-мужски тонкие, брови. Длинный нос, чуть искривленный и чуть расплющенный – боксерское прошлое в карман не спрячешь. Полные губы, верхняя чуть вздернута. Карие глаза ввалились, веки набрякли от бесконечной смены часовых поясов. Он улыбнулся своему отражению, вспомнив старый анекдот: «Где деньги? В мешках. А где мешки? Под глазами!» Что ж, возраст, образ жизни… И многолетнее, непрекращающееся чувство вины.

Пол чуть ощутимо дрогнул – значит, самолет тронулся с места. Повезло, что в этот раз ему дали столь мощную машину, способную за раз облететь полмира. И пилот опытный, редкий: с голубиным инстинктом курса, выносливостью альбатроса и бесстрастностью филина. Еще с автобусного завода, где канадские партнеры демонстрировали ему новые модели городского транспорта, который Волегов должен был закупить для столичных улиц, он дважды звонил пилоту. Предупреждал о смене курса: сначала Израиль вместо Москвы, потом вместо Израиля – Сейшелы…

Ох, надо бы глотнуть коньяка и на боковую – лететь еще долго.

Белая кровать в спальном отсеке была круглой, как гигантский пуфик. На потолке – зеркало. И стены отделаны красным – хотя наверняка это какой-нибудь «американский розовый», судя по уровню пошлости. Волегов сдернул легкое атласное покрывало с одной половины кровати – оно соскользнуло с шорохом и улеглось блестящими складками. Он завалился, даже трусов не надевая – жарко, хотя белый атлас чуть холодил бедро. Зеркало на потолке было беспощадным к его возрасту и жирку на фигуре – даже преувеличило и то и другое, будто старая злая сплетница. Сергей с отвращением повернулся набок. Взгляд уперся в трюмо – по-барочному кривоногое, раззолоченное, щедро расписанное пастушками. Волегов с отвращением закрыл глаза, не желая видеть эту псевдо-роскошную безвкусицу. В его доме не было китчевых вещиц или кричащих красок. Анюта имела безупречный вкус и пыталась привить его мужу.

Сергей помнил, как много внимания его жена уделяла подбору красок, тканей, мебели. Как советовалась с ним по поводу деталей планировки, выбора интерьерного стиля. Тщательно отбирала для их коттеджа антикварную мебель, посуду, картины… «Дьявол в деталях, – не уставала повторять она. – Одна ошибка – и гармония разрушится».

Между лопатками заныло, будто кто-то вкручивал в спину тупой холодный бур. Одна ошибка…

Прости, Анюта. Решение принято. Ребенок уже родился.

Волегов перевернулся, выгнул спину. Боль чуть стихла. Когда самолет сядет, нужно позвонить домой, предупредить жену о задержке.

М-да, раньше он ей не врал… Если только по мелочам, чтобы не волновалась за него. Врал, что пообедал вовремя. Что зимние ботинки переживут еще один сезон. Что на работе дали премию – ну не говорить же, в самом деле, что деньги на подарок к ее Дню рождения он выиграл в спарринге. А потом, когда подался бизнес, врал уже про другое – но тоже чтобы защитить ее.

Анюта… Его тоненькая девочка – ясноглазая, улыбчивая, родная. Его маленький недокормыш. Озорной ребенок, который так часто восхищал его своим умением превращаться в мудрую женщину.

Он встретил ее на дне рождения Дениски-чертежника – и первый же миг этой встречи впечатлил его, как откровение. Вот тогда Сергей всей шкурой прочувствовал, каков он – настоящий поворот судьбы, который принимаешь всем нутром, безоговорочно, сразу, и уже заранее знаешь, к чему всё это приведет. И в миг, когда оказываешься на этом повороте, так ясно понимаешь – несмотря на истинно человеческую заносчивость, самоуверенность и гордыню – что всё-таки не сам ты выбираешь путь, что есть сила, которая ведет тебя. И смиряешься, чувствуя себя ничтожеством, но благодаришь незримого поводыря за это чувство. Потому что с ним – нет, с Ним – спокойнее, чем без Него.

Вот так и Сергея привело к Анюте.

И уже тогда – в то, первое мгновение – Волегов понял, что это будет любовь, что она навсегда… и что пройти придется через страшное. Но последнему, тоскливому и горькому ощущению он тогда не поверил.

«А надо было верить, – зло сказал он себе. – Надо было сразу уйти, и тогда у нее все было бы хорошо. Она была бы счастлива… А мне бы этого хватило».

Но тогда он еще был тупым бесчувственным болваном, который просто шел на день рождения к другу, жившему в соседнем корпусе общаги. Сергею пришлось открывать дверь ногой – по-хорошему не достучался, а руки были заняты клеенчатыми сумками, в которых позвякивали бутылки. В замызганной общаговской комнате царил бедлам, шло по-гусарски разгульное пьянство, и воздух был сизым от никотинового кумара. Он раскрыл рот, чтобы отматерить хозяина, да так и замер, увидев это – под грязной трёхрожковой люстрой, в которой горела только одна лампочка, рос и стремился к свету дивный цветок на тонком стебле.

Балерина стояла на одной ножке, на самом кончике пуанта. Плавный изгиб спины, грациозно откинутая головка, изящные руки, поднятые в танце. Вторая ножка отведена назад – носочек вверх, почти в одну линию с голенью, спеленутую бледно-розовыми лентами. Девушка, будто зависшая в невесомости, сложив свое тело в нежный и сильный бутон, заворожила его. И до сих пор он отчетливо помнил почти геометрическую красоту ее развернутых лопаток, плоского живота, вытянутой шеи. Игру теней, трепещущих в полукружьи подмышек, в яремной впадинке, под коленями и между грудей. И нежные завитки волос под круглым по-детски затылком – грифельные штрихи на тоненькой шее.