– Да нет, Николаич, – говорил подполковник, – я не то, чтобы не воевал – я рассказать об этом не могу, не имею права. В больших боях я, конечно, не участвовал, авиация меня не бомбила, но тоже видел кое-что.
– Ну его на хер, –директор совхоза положил вилку на стол, – мне это снится до сих пор. Кто солдат в атаку на пулеметы не поднимал, просто не поймет, что это такое, как бы ни пытался – он не поймет. Есть тут у нас ветераны, из пиджаков иконостасы себе сделали, значков каких-то понацепили, медалей, после войны выданных. В школу ходят, лекции читают – я не против, но сам не пойду. Я всё понимаю, но мне как-то неудобно. Мне жена тоже ордена на пиджак нацепила, я сфотографировался, с тех пор так пиджак в шкафу и висит, я его надеваю только на праздники по обязанности.
– Тебя государство наградило, – сказал подполковник. – Там за здорово живешь ордена не давали.
– Ты понимаешь, очень много и как-то не то говорят про это, – продолжал директор, – получается, что оно вроде и правда, но какая-то не такая. У меня однажды от роты одиннадцать человек осталось, а мы не штрафники были. Обычная стрелковая рота. У Твардовского есть стихи: «ликовать – не хвастливо в час победы самой…» Как-то мы хвастливо ликуем. Я, конечно, не могу осуждать людей, но эти ветераны с иконостасами… Наверное, я не прав. Ссорятся между собой, льготы себе выбивают. Я как вспомню, как мы дрались штыками, лопатками, ножами, лицом к лицу в траншеях, как мы убивали голыми руками, душили, как в нас стреляли в упор… Ты не пехота, ты такого не видел никогда. Вот как я после этого надену ордена и пойду по улице – смотрите на меня – я герой! Этого же всё равно не расскажешь, что с нами было, ну зачем я буду ходить как ёлка, мне неудобно.
– Да в том-то и беда, Николаич, что ты не наденешь, а другой наденет. Ты будешь молчать, а другой будет говорить, выпячивать грудь. И люди будут ему подражать, у него учиться. А учиться они должны у тебя, а не у него.
– Честно сказать, я сам не знаю, – сказал директор. – Вот, говорят, люди с возрастом мудреют и всё понимают, а я чем старше становлюсь, тем меньше понимаю, только об этом сказать никому не могу. Давай, подполковник, выпьем за танковые войска.
У калитки стояла командирская машина, на переднем сидении солдат, откинув голову, спал. Он очень устал от длинного солдатского дня под палящим солнцем. Ему снилось, как уходит под капот автомобиля грунтовая дорога. Парню было не намного меньше лет, чем директору, когда он делал то, о чем он рассказывал сейчас подполковнику. Солдат только в книжках читал, что такое бывает. Но, конечно, реально не представлял себе, потому что представить это невозможно.
Он спал молодым глубоким сном. Ветер через опущенное стекло проникал в кабину. Солдат дышал во сне ровно и спокойно. Он, конечно, не видел, потому что спящий не видит, как мимо него, впрочем, легко и почти бесшумно, проскользнула в темноте фигура мужчины. Мужчина открыл калитку у дома директора совхоза, прошел через нее и, обернувшись и закрыв ее за собой, пошел по дорожке к беседке.
Директор и подполковник осуществили свое намерение выпить за танковые войска, но закусить они не успели, поскольку в беседку спокойно, как будто так и надо, не спрашиваясь, вошел мужик, директору совхоза незнакомый, и сел на лавке напротив подполковника с краю, хотя никто сесть его за стол не приглашал.
– Ты что здесь делаешь? – спросил директор совхоза. – Ты кто такой?
Мужик молчал, как будто не зная, что сказать. Подполковник смотрел на директора вопросительно. Мужика вышвырнули бы из-за стола еще до того, как тот за него сел, если бы не одно обстоятельство. Если бы не было совершенно очевидно, что он считает свое появление абсолютно естественным, вполне нормальным. Такое очень странное поведение наводило на мысль, что, прежде, чем мужика выкинуть за калитку, всё-таки не мешало бы у него выяснить, какого хрена он сюда пришел, и что ему нужно. Было видно, что он не пьяный и не сумасшедший. Но ни директор ни подполковник никогда его раньше не видели.
– Чего тебе надо? – еще раз спросил директор.
– Я пришел подполковнику спасибо сказать. За значок, – сказал мужик глуховатым голосом.
Директор совхоза посмотрел на него тяжелым взглядом, потом, мотнув в его сторону головой, сказал подполковнику:
– Видал?
Подполковник довольно пристально всматривался в мужика и, слегка растягивая слова, спросил:
– Что – понравился значок?
Ни слова ни говоря, мужик раскрыл перед ними ладонь, на которой лежал значок.
– А вы танкист? – спросил мужик.
– А ты что не видишь петлицы? – ответил вопросом на вопрос подполковник.
– Я вам спасибо пришел сказать.
– Да нет, – сказал подполковник, также пристально глядя ему в глаза, – это тебе спасибо. Ты мне солдата спас.
– Так это ты что ли? – спросил директор. – Вот ты какой! Ты чего на людей кидаешься? Нинку Петрову, правда, ты убил?
– Я, – глухо сказал мужик.
– Ах ты сука! – выругался директор совхоза.
– Я не сука, – отозвался мужик, – я волк, я должен кровь пить, я зверюга. Только я больше людей не убиваю.
– Какой ты добрый! – прищурился директор.
– Я не хочу, чтоб на меня облаву устраивали, – сказал Фролов.
– Это правильно, облава тебе ни к чему! Так, может, тебя сразу пристрелить, если ты зверюга? На всякий случай? – рука у подполковника ушла вниз к кобуре, висевшей на спинке стула. Фролов видел, конечно, но не отреагировал, как будто это его вообще не касалось.
– А вдруг меня нельзя пристрелить? Я ж вообще-то неживой, а вдруг еще хуже будет? – отозвался он, – Придет кто-то вместо меня…
– У меня пистолет на поясе, и он заряжен, не беспокойся, – предупредил подполковник.
– И вы не волнуйтесь, я танкиста не трону никогда, – заверил Фролов.
– Спасибо, что успокоил, – ответил подполковник довольно холодно.
Он смотрел на мужика прямо, просто, как-то пытливо, без тени страха.
– Нет, это хренотень какая-то, – сказал тут директор совхоза. – Ты и на Фролова вообще не похож. Тебе больше сорока не дашь. Фролов-то старше тебя лет на двадцать. Что ты нам голову дуришь?
– Я – Фролов, – подтвердил тот. – А почему у меня внешность такая, я не знаю. Это всё само получилось, меня ж не спрашивал никто.
– Да, может, ты жулик какой-то ненормальный? – предположил директор.
– Если я жулик – куда я днем деваюсь? Жулики и днем тоже живут.
– А кто тебя знает, куда ты деваешься! – сказал директор.
– Николай Петрович, можете не верить, мне так даже лучше, – заверил Фролов. – Вот вы были на войне, а товарищ подполковник не был. Но он танкист, а у меня с танкистом случай был. Нашу батарею разбомбили, немцы в атаку идут, восемь танков. У нас ничего, ни одной целой пушки. Пехота вперед ушла – прикрыть нас некому. Ну, я с жизнью попрощался, смотрю в бинокль, жду, что будет. Тут на пригорок въезжает тридцать четверка. И прямо с ходу по головному танку лупит из пушки. Положил снаряд прямо под башню, башню оторвало к е*еней матери. Тут еще две тридцать четверки въехали и с ходу пошли на немцев – в лоб. еще два немецких танка загорелось – и один наш. Танкист из него выпрыгнул, вроде раненый. Нам особо некогда смотреть. Мы по пехоте огонь ведем. Я потом к ручью спустился, а тот танкист лежит весь обгоревший, видно, что умирает. А над ним какой-то капитан сидит – откуда взялся – непонятно. И вроде в шею его целует. Я глаза протираю, что такое? Капитан голову поднял, а у него все лицо в крови, и рот в крови, и зубы в крови, а глаза, как у пьяного. Тут снаряд прилетел, взрывом меня оглушило, я в себя пришел, смотрю, капитану голову оторвало осколком, а танкист, как лежал, так и лежит, только видно, что уже мертвый. Я тогда успел привыкнуть на войне, и мне так сильно страшно не было. Но этот капитан, я понял, он у танкиста кровь пил, это было страшно! Я с тех пор к танкистам по-особенному отношусь, они нас спасли в том бою. А капитана этого, которому голову оторвало, я потом опять видел. Вполне вроде бы живого. Стал я думать, как он себе голову назад приклеил. И вот до сих пор и думаю, придумать ничего не могу.
