– Простынь сожги, – прошептал он мне в волосы и ушел, спина сразу замерзла, несмотря на последний день мая.

Я добавил пару поленьев и начал жечь, разрезав полотнище на дюжину кусков. Затем отправился в каретный сарай, открыл экипаж и забрал с сиденья Монсеньера подушку из красного сукна. Вернувшись в спальню, я заменил набивку из овечьей шерсти на гусиный пух, пустив под это дело одну из перин.

У передвижения верхом было одно неоспоримое преимущество – я не зависел от скорости кареты, которая, хоть и влекомая шестеркой лошадей, заметно уступала всаднику, к тому же Монсеньер не приказывал гнать во весь опор, мы выехали с большим запасом времени.

Так что мы с Рошфором даже успели искупаться во время очередного сверхсекретного совещания. Река Уаза делала петлю, и медленное течение давало воде прогреться. Выскочив на песчаный берег, мы привязали коней и полезли в воду. Какое блаженство – в жаркий июньский день скинуть с себя все и броситься в реку! Я быстро переплыл неширокую Уазу и отправился обратно, сильно забирая против течения. Затем перевернулся на спину, раскинул руки и закачался на воде, подставив лицо солнцу. В полуденном зное не раздавалось никаких звуков, кроме стрекота кузнечиков, трепета стрекозиных крыльев и далекой-далекой песни жаворонка, что парил в вышине, невидимый в светлом небе. И фырканья Рошфора, который подплыл ко мне и плеснул в лицо водой.

– Я недооценил тебя, думая, что в воде спать нельзя. Люсьен Лоран делает невозможное!

Приоткрыв один глаз, я увидел мокрое лицо графа, с прилипшими к щекам кудрями и широкой довольной улыбкой – вместо всегдашней тонкой иронической усмешки.

– Наперегонки! – предложил Рошфор и ринулся к берегу.

Конечно, с такой форой он меня опередил, и я вылез на берег, когда он уже отжимал свои развившиеся волосы, почти до талии облепившие его худощавую жилистую фигуру. Я улегся на песок у самой кромки воды и опять закрыл глаза, чувствуя, что граф внимательно меня изучает.

– Какое темное у тебя тело, Люсьен, как золото Альгамбры… А еще меня испанцем называют!

– А разве испанцы черные? Я слышал, что у королевы Анны белокурые волосы и глаза голубые.

– Так она же Австрийская.

– Ну она же испанка, это все знают. Австрия – это где-то в Испании?

Тут он захохотал так, что в заслужил ответное ржание Идальго – своего вороного коня, мирно пасущегося возле огромной ракиты вместе с моим Криспином.

– Вот ты темнота! Разве можно быть таким дубом, а, Люсьен?

Чтобы отвлечься от его насмешек, я дотянулся до ближайшей кочки и сорвал несколько цветов – ромашки, дикая гвоздика и роскошный красный мак, оцарапавший руку колючим стеблем. Я решил сплести венок. Пока Рошфор, не переставая возмущаться, ловил Идальго, доставал из седельной сумки бутылку анжуйского и облачался в рубаху, я закончил плести и нацепил венок на голову. Должно быть, потешный у меня был вид, потому что Рошфор, выпроставший голову из ворота, увидев меня, осекся.

– Нет, ты не дуб, ты анемон! – хватило его ненадолго.

– Вот чем издеваться, объясните – я правда никогда не понимал, почему королева – Анна Австрийская, ежели она испанка?

Рошфор посмотрел на меня серьезно, улегся рядом лицом к воде и ответил:

– Анна Австрийская – дочь испанского короля и австрийской принцессы. Жил-был когда-то один Габсбург, который имел многочисленное потомство. Один его потомок правит Австрией, другой – Испанией, австрийский престол Габсбурги заняли раньше, чем испанский, поэтому именоваться Австрийской почетней.

– А разве хорошо, что король Людовик не слушает своего шурина, испанского короля?

– Габсбурги делают хорошо только для Габсбургов, Люсьен. А кто во Франции Габсбург, кроме королевы? Сожрут и костей не оставят.

– Францию не сожрут.

– Да ты хоть понимаешь, что в мире происходит? – запальчиво произнес Рошфор, вставая. – Как бы тебе объяснить? – он стащил у меня с головы венок и положил его на песок, приговаривая:

– Вот это у нас Франция… Вот это у нас Атлантический океан, – он прорыл канавку от реки, обогнув венок сверху. – Это у нас Средиземное море – загнул канавку вниз, выделив мыс в форме сапога. – Это у нас Испания, а это у нас Австрия! – он отпечатал растопыренные ладони слева и справа от венка-Франции. – И тут, и там – Габсбурги!

– Ого, – отреагировал я. – Прямо окружили.

– Соображаешь, – ответил Рошфор.

– А снизу что?

– А снизу всякая мелочь, – граф набрал в руку камушков и начал мостить ими промежуток между отпечатками левой и правой ладони. – Это Савойя, это Пьемонт, это Венецианская республика, это Мантуя, это Чехия, это Трансильвания, это Нидерланды, это Франш-Конте. И прочая мелочь, – граф сыпанул галькой в промежуток между Францией и Австрией, заполнив его, уже не перечисляя всех названий.

– А море чье? – спросил я, указывая на Средиземное море внизу.

– Испания всех сильнее.

– Так Испанию от Австрии отделяет только Средиземное море?

– Не совсем. Еще Савойя, Пьемонт, Венецианская республика.

– А они на нашей стороне? – испуганно спросил я.

– Соображаешь, – одобрительно повторил граф. – А с кем, по-твоему, твой хозяин собрался подписывать договор в Компьене?

– С Англией, – я столько раз слышал это в разговорах отца Жозефа и Монсеньера, что запомнил.

– Англия наверху, – Рошфор взял ком глины и плюхнул его Атлантический океан сверху веночка, – им эти Габсбурги тоже поперек горла, но они на острове.

– А снизу?

– А снизу, – Рошфор, встряхнув высохшими на солнце волосами, повернул венок так, что он красным цветком, как указателем, обратился книзу, к Венеции, Савойе и Пьемонту, – снизу Вальтеллина! Горная долина, которая может соединить австрийских Габсбургов с испанскими.

– Горная?

– Ну да, – Рошфор нагреб песочка, слепив горную гряду по нижней итальянской и западной испанской границам Франции, – Альпы и Пиренеи.

– А здесь, – я показал на восточную границу, за которой лежали мелкие камушки, – здесь гор нету?

– Здесь ничего нет, кроме австрийских Габсбургов, по большому счету.

Голова моя пухла от новых сведений, я смотрел на Францию – такую красивую, цветущую, в кольце враждебных Габсбургов, и задал еще один вопрос:

– А кто сильнее?

– Ну ты спросил! У испанского короля Филиппа триста тысяч войска, у Австрии – двести тысяч.

– А у нас?

– Тысяч сто пятьдесят.

– Но это же в четыре раз меньше! И… как быть?

– Вот поэтому Монсеньер и не спит неделями, потому что выкручиваться как-то надо! – тут Рошфор молниеносным движением поднял венок и надвинул его мне на глаза, еще и засыпав всего меня песком. – Хватит с тебя политики на сегодня!

*У. Шекспир. Отрывок из сонета №129.

После подписания Компьенского договора Монсеньер стал первым министром Франции. И почти перестал спать. Поток корреспонденции увеличился вчетверо, количество посетителей – вдвое.

Виллу Флери наводнили дворяне из Пуату в брыжах и штанах с буфами, знавшие Монсеньера еще в бытность того епископом Люсона. В резиденции перестали помещаться все солдаты, слуги и секретари – Монсеньер взял сразу двоих, и они сутками сидели в кабинете, записывая под диктовку резолюции, доклады, проекты договоров и повестки для заседаний Государственного совета. Весь распорядок дня подчинялся диктовке, не прерывающейся даже во время бритья – иногда мне хотелось засунуть ему в рот барсуковую кисточку, чтобы он замолчал хотя бы на то время, что я вожу лезвием по его кадыку. Теперь я мог бы побрить зайца на бегу.

«Брошу все и уйду в цирюльники», – иногда думал я: все больше новых людей, все больше работы, все более нервный Монсеньер, полное отсутствие Рошфора – даже этот неутомимый человек однажды пожаловался, что скучает по французской речи и французским винам – граф осваивал Пьемонт, Мантую и Савойю. Миледи отбыла ко двору Карла I. Жюссак тоже был все время занят, тренируя новобранцев – степенных, рослых земляков кардинала.