Счастьем прислуживать его величеству королю Франции я обязан Монсеньеру, заявившему:
– Я не хочу ни минуты своего времени тратить на мысли о том, куда ты забредешь в следующий раз. Будешь у меня на глазах. Думаю, ты достаточно твердо стоишь на ногах и увидишь, когда его величеству или мне надо будет наполнить бокалы.
Так что накануне я долго чистил сапоги и платье, хранившие следы крови, грязи и пороха. «Вот кончится осада – попрошу у Монсеньера новые ливреи всем слугам! А то что же это – даже у Шомберга все ходят с разрезными рукавами, а мы все в гладком. Можно сделать лиловые разрезы, с серым будет очень красиво, – размышлял я, – и сапоги новые».
Так что я, из всех людей Монсеньера, находился наиболее близко к его величеству, стоя рядом с тремя собеседниками, за спиной Монсеньера. Впрочем, Сен-Симон, королевский фаворит, в беседе участия не принимал, привычно, как мне показалось, придав своему лицу выражение полного бесстрастия, напомнив этим Жюссака. Сен-Симон и внешне походил на нашего начальника охраны – только волосы чуть темнее – не пшеничные, а темного золота, и усы короче. Но за столом он был почти так же неподвижен, как и Жюссак у входа.
Его величество бросил на меня мимолетный взгляд своих печальных матово-черных глаз, и некоторое время затем изучал лицо Монсеньера, протягивавшего последнее письмо ла-рошельского мэра.
На его величестве была черная шляпа с черными и белыми перьями, отделанная узкой полоской золотой тесьмы. Такая же золотистая ткань украшала прорези его черного шелкового камзола, черные же плащ, штаны и сапоги выглядели довольно скромно, и только очень широкий воротник и манжеты оживляли его костюм.
Сен-Симон тоже был в черном, но его тонкое лицо было красиво даже при таком простом наряде, а оттенок волос был точно таким же, как отделка костюма короля.
«Интересно, в каком наряде его величество будет принимать капитуляцию Ла-Рошели?» – думал я.
Я и не предполагал, что эта честь целиком и полностью будет принадлежать моему хозяину.
*Кардинала члены королевской семьи могли называть кузеном. Со времени осады Ла-Рошели это обращение Людовика к Ришелье стало обычным.
Глава 24. Плоды победы (28 октября 1628)
– Кого седлать – Зевса или Ахилла? – услышав этот вопрос, Монсеньер едва заметно улыбнулся: ответ был очевиден, но настолько хорош, что не грех было и озвучить прописную истину.
– Белого.
Зевс был прекрасный конь – мощный, послушный, но для триумфального въезда в Ла-Рошель белый Ахилл, брат жюссаковского Аттилы, подходил больше.
– Монсеньер, а можно…
– Можно. Возьми Купидона, – ответ мсье Армана вознес меня на вершину блаженства – караковый жеребец Купидон был украшением конюшни наряду с Зевсом, Аттилой и Идальго. Изящный, со смоляной шерстью, на которой пламенели рыжие подпалины у ноздрей, под мышками и в пахах, жеребчик был огненного, норовистого склада. Рошфор таких лошадей обожал, мсье Арман же предпочитал спокойных гигантов. – Вкуси и ты плоды победы.
Так что я не стал скромничать и нарядился в красный дублет.
Утро капитуляции мсье Арман встретил в красной шелковой сутане, красных ботфортах и, кроме того, пожелал надеть доспех.
– Быстрей. Позови Рошфора на помощь, – отрывисто бросил он, не отрываясь от изучения текста капитуляции, поданной ему секретарем, красноглазым от бессонной ночи.
Я передал Рошфору нагрудник, а сам взял заднюю часть кирасы и приложил к спине Монсеньера. Рошфор приладил нагрудник на место, ловко продев ремни в пряжки на спине и затянув с первой попытки, хотя мсье Арман ничуть не помогал, а даже мешал, ставя на весу росписи в бесконечных приказах.
– Гвардию Гиттона арестовать всех до единого. Никаких воинских соединений в городе, кроме армии его величества.
Я продел ремень со спины, Рошфор протянул вперед, плотно фиксируя обе половины кирасы на поясе. Кираса надета.
– Приказ на арест Гиттона.
Я взял правый наруч, откинув его на петлях наподобие раскрытой книги, и стал прилаживать к руке, лишив мсье Армана возможности писать. Пока я продевал шнуры, притачанные к рукаву сутаны, в отверстия наруча, Монсеньер попытался расписаться левой, но не преуспел.
– Приказ на выдачу хлебной порции всем горожанам.
Я затянул узел, сложил половины наруча и соединил штифтами на внутренней поверхности плеча – подмышкой и у локтя. Взял со стола нижний наруч и налокотник, но мсье Арман раздраженно махнул рукой – не надо! Я, собственно, на это не рассчитывал, но надеялся. Даже в сражении на дамбе, под огнем английского флота, Монсеньер ограничился кирасой и защитой плеча. А мне бы хотелось увидеть его в полном доспехе.
Рошфор завязывал узел, крепя левый верхний наруч:
– Только вы, ваше преосвященство, имеете на рукавах сутаны крепления для доспеха, – но Монсеньер возразил:
– Почему же, Ла Валетт тоже носит сутану с кирасой.
– Больше не носит, она ему мала, в боках жмет, – сказал я. Толстогубый жизнерадостный Ла Валетт к концу осады действительно раздобрел. Не то что его отец, старый герцог Д’Эпернон, – тот делался все суше и суше с годами, сохраняя тонкость черт, до сих пор напоминающую о его былой славе первого красавца и архиминьона Генриха III.
– Приказ о назначении преподобного де Сурди епископом Ла-Рошели.
Надев поверх кирасы орден Святого Духа на голубой ленте, Монсеньер увенчал свой наряд черной широкополой кардинальской шапкой, пробитой осколком и порядком выцветшей. Я грустно посмотрел на новую бордовую шляпу с белоснежными перьями, но счел за лучшее промолчать. Но разве что-то могло от него укрыться?
– Я возвращаю Ла-Рошель не только под сень закона, но и в лоно Католической церкви. Пусть мой наряд несет знаки принадлежности не столько к армии, сколько к духовенству.
– Думаете, Урбан Восьмой за это простит вам союз с протестантскими Нидерландами? – в дверях возник отец Жозеф.
– Он не простит мне даже помилование ла-рошельцев, хотя тех, кто в состоянии держать оружие, осталось не более двухсот человек.
– Как всегда. Протестанты обвиняют вас в том, что вы истребили почти все население города, «святоши» – в том, что не всех полностью.
– Его величество проявил истинно христианское милосердие в отношении заблудших овец. Бассомпьер, Шомберг и Марийяк будут строжайше следить за порядком, не допуская ни малейшего насилия и грабежа.
– Старая герцогиня Роган может не опасаться за судьбу своего драгоценного столового серебра, – осклабился капуцин. – Вчера она вкушала с него тушеную мышь и бульон из конской сбруи.
– Из поводьев? Или из подпруги? – осведомился кардинал.
– Сведения нуждаются в уточнении, виноват, – поклонился отец Жозеф.
– Ничего, сегодня все, все утолят голод…
Дух свежего хлеба сопровождал въезд победителя Ла-Рошели в покоренный им город. Сладковатый запах тления, скопившийся внутри крепостных стен за четырнадцать месяцев осады от массы непогребенных тел, сопротивлялся свежему ветру с Атлантики, проникшему в распахнутые ворота, но не смог устоять перед союзом природы и пекарей его величества.
Я ехал далеко позади и от Монсеньера на белом коне, и от герольдов, барабанщиков, пажей, и от маршалов Бассомпьера, Марийяка и Шомберга со свитой, позади элитного полка мушкетеров, – рядом с Виньи и остальными солдатами под командованием Жюссака. Шарпантье тоже был тут, подавленный и удрученный.
Так что именно секретарь сказал мне, что этот лысый широколобый бородач, мрачно внимающий капитану мушкетеров – адмирал Гиттон, непреклонный мэр Ла-Рошели. Подчиняясь аресту, он снял шпагу, отстегнув ее не с левого, а с правого бока. Я сразу узнал в нем человека из «Красного быка», с которым когда-то столкнулся – его лицо похудело и словно покрылось темным маслом, но ничуть не утратило решимости. Он тоже заметил меня и в бессильной ярости окинул взглядом с головы до ног, перед тем как развернуться и проследовать под арест, а затем – прямиком в Бастилию.