– Сам-то как? Кормят, поят?

– Довольствие отменное, – сообщил солдат. – Подвоз регулярный, никогда еще так хорошо не служил. Кабы не эти! – он махнул рукой на неприступные стены крепости, к которым уже подходила женщина с детишками.

– Так значит, ворота все-таки открываются? Иначе как они вовнутрь попадают?

– Да какие там ворота! Калитка узенькая, и вся под обстрелом.

Мы возвращались в ставку в молчании. Потом Жан-Поль не выдержал:

– Люсьен, – он положил мне руку на плечо, – ты не думай об этом. Война есть война. Всегда где-то умирают от голода дети. Тем более, на войне. Ничего ты не сделаешь.

– Я мог бы дать им хлеба.

– Уж лучше сам к ним иди и дай себя убить – из тебя супа наварят на всю Ла-Рошель, я серьезно. Ты вон как закабанел, лафет пушечный одной рукой небось подымешь, – он хлопнул меня по загривку и замолчал уже с концами.

На следующий день Монсеньеру доложили о прибытии английского флота. Полсотни судов под командованием лорда Денби стали на якорь в заливе, намереваясь утром начать штурм.

– Мы будем на дамбе с рассветом, – сообщил Монсеньер. – Не будем обижать лорда Денби пренебрежением.

*Дамба имела около полутора километров в длину, 16 метров ширины в основании, и 8 метров – в верхней части, несла 11 фортов и 18 редутов.

** Встреча французского короля Франциска I и английского короля Генриха VIII в 1520 году была так роскошно обставлена, что получила название «Поле золотой парчи».

Сказать, что я был поражен – значит, не сказать ничего. При слове «дамба» я представлял себе что-то вроде нескольких бревен, положенных в воду. Ну хорошо – очень длинных бревен.

А вместо этого увидел… Пале-Кардиналь в водах ла-рошельской гавани. Крыша дворца была ненамного шире, чем это сооружение – с башнями через каждые десять туазов, с широким каменным полом из гранитных плит, а стволы лучших мачтовых сосен, темные от смолы, уходили наискось прямо в низкое небо, напоминая громадные пушки, призванные сбивать в полете ангелов.

Вверху тяжело тащились тучи, внизу глухо рычало море. Бледно-серая туша океана тяжело ворочалась, пытаясь сбросить ярмо со своей спины.

Серое море сливалось с серым небом, и линию горизонта трудно было бы различить, если б не английская эскадра, на всех парусах спешащая прямо на нас.

– «Виктория», – к собственному изумлению, у меня получилось прочесть английскую надпись на борту многопалубного корабля величиной с Нотр-Дам.

– «Виктория» – флагман, вон вымпел лорда Денби! – воскликнул Рошфор. – Смотри, открывают орудийные порты, будут стрелять!

На борту «Виктории» блеснуло, завыло и грохнуло. Треск, плеск, окатило до пояса – ядром посшибало края опорных балок над головой. Море волновалось у меня под ногами, выплескиваясь на гранит и норовя стащить с дамбы.

Тут закричали слева, и целая рота пушкарей обступила лафеты, ловя англичан на мушку. Уши разорвал грохот, поплыл сизый дым, и в корме флагмана зазияла пробоина размером с карету. Люди посыпались в воду.

– Жаль, что там нет Бэкингема! – кровожадно заявил Рошфор.

Наши опять вдарили, ноги мои подкосились, и я упал на плиты, вцепившись в обросшую тиной балку.

«Вот так и буду сидеть, – думал я, – плевать что мокрый», – меня окатило до шеи, но мысль о том, чтобы встать во весь рост, внушала ужас. Как будто все воет, грохочет, дымит и падает – исключительно по мою грешную душу.

Наши пушки вели прицельный огонь по англичанам. Те, из-за начинающегося шторма, скученности и болтанки, били то выше, то дальше цели, откалывая верхушки у балок-опор, не в силах нанести значительного ущерба. Ближе им не давали подойти остовы затопленных кораблей, обнажаемые волнами в самых неожиданных местах. «Лайон» налетел на грот-мачту такого утопленника и пропорол днище. Его со вкусом расстреляла ближайшая команда пушкарей.

Тут соленая пыль залепила мне глаза, я затряс головой. И увидел Монсеньера.

Ришелье стоял скрестив руки, совсем один, и глядел на битву отрешенно и сурово. Ни один мускул не двигался на его лице, оно было словно высечено из гранита и принадлежало не живому человеку, а памятнику.

Поодаль сгрудились капуцины, отец Жозеф бурно махал руками, словно меча в англичан невидимые молнии, один из монахов держал под мышкой красную шляпу кардинала, украсившую ярким пятном их черно-бурую группу.

Монсеньер стоял с непокрытой головой, штормовой ветер развевал его волосы и пелерину, опять делая похожим на неподвижного орла.

Ни один луч солнца не пробивался сквозь тучи, не играл на полировке кирасы, на эфесе шпаги, не посылали ни единой искры даже бриллианты в ордене Святого Духа на голубой муаровой ленте.

Под кирасой у него была алая сутана – выпустив наружу пелерину, парившую над его плечами, полы он заткнул за пояс, чтобы не парусились, и высокие серые ботфорты с кроваво-красной оторочкой были мокры от брызг.

Только белый воротник священника – простой, без отделки – освещал его строгое неподвижное лицо, глядящее будто не на кипение морского сражения, а на выпрядаемую в тишине нить Парки…

Такое же лицо было у него на казни графа Анри Шале*. Молодой граф никак не мог поверить в неминуемость собственной смерти.

– Ведь вы же обещали, обещали!

– Вы же обещали сохранить ему жизнь, если он все расскажет! Ваше высокопреосвященство! – мать Шале ползла к кардиналу на коленях, сдерживая рыдания, но слезы все равно текли по ее измученному лицу. – Ваше высокопреосвященство, будьте милостивы!

– Приговор подписывает король, я могу лишь смиренно молиться о душе вашего сына, мадам!

– Но вы обещали, обещали ему жизнь! – женщина простерлась на полу, не в силах подняться, сотрясаемая самыми горькими слезами – слезами матери о ее ребенке.

Ребенок – то есть Анри Шале, двадцати шести лет от роду, всего лишь хотел убить Монсеньера. Гастон Орлеанский – еще один любимый ребенок – всего лишь считал, что корона идет ему больше, чем старшему брату. Убить первого министра, убить брата – что может быть проще и понятнее? Монсеньеру так понравилась последовательность действий – сначала кардинала, а потом короля – что он даже заподозрил принца Орлеанского в наличии некоторого ума, но потом выяснилось, что план составляла герцогиня де Шеврез.

– Зачем вы пообещали ему жизнь в обмен на признание? – поморщился отец Жозеф на крики из приемной.

– А как иначе было заставить его всех выдать?

– А Гастон?

– Мы не можем тронуть Орлеанца, пока жива его мать. И всем его словам грош цена – в любой момент открестится, но Шале это в голову не приходит.

Король действительно проявил милость, заменив четвертование отсечением головы.

Монсеньер поехал в Нант, чтобы присутствовать на казни. Ранним августовским утром даже внутренний двор тюрьмы на первый взгляд кажется приятным местом. Деревянный помост может показаться не эшафотом, а подмостками, вот только плаха да огромный двуручный меч – декорации какой-то очень уж мрачной пьесы.

Впрочем, хоть главное действующее лицо – осужденный – был на месте, бледный, красивый, белокурый, но отсутствовал второй необходимый герой – палач. Палача не было. Он неизвестно куда исчез, по странному совпадению – после ночного визита матери и друзей бедного Анри Шале. И второй палач тоже исчез. Нант не очень большой город, и палачей было всего два.

С бесстрастным лицом Монсеньер произнес:

– Смертную казнь действительно придется отменить, – я услышал радостный женский вскрик: мать Шале и несколько его друзей с рассвета стояли у помоста. – Отменить казнь для того из смертников, кто сможет выступить в роли палача и отсечь голову графу Шале согласно приговору, подписанному королем Людовиком.