– Я! Я могу, ваше высокопреосвященство! – вперед вылез обтрепанный лохматый висельник, сильно припадающий на левую ногу. – Я Ксавье Арну, ваше высокопреосвященство, я конокрад. Меня должны повесить, но я послужу, если позволите.

– Мы позволяем, – величественно кивнул Монсеньер.

Шале взошел на эшафот. Руки у него были связаны за спиной, так что пристроить голову на плаху ему помог конокрад. Тюремный священник поднес к губам графа крест, и казнь началась, под барабанный бой.

Конокрад не знал, что смертнику полагается оголить плечи и шею, разорвав ворот сорочки. Первый удар он нанес как раз по льняному воротнику, даже не разрубив шов. Шале потрясенно распахнул глаза, но не издал ни звука. Арну второй раз опустил меч, но плашмя. Только в третий раз у новоявленного палача получилось пустить кровь, но до конца было далеко.

Монсеньер с бесстрастным неподвижным лицом смотрел на мучительное отделение души от тела, а я думал о том, что они – Гастон Орлеанский и граф Шале – хотели убить мсье Армана, вонзив кинжалы в его грудь.

Визит на виллу Флери, по плану заговорщиков, должен был закончиться смертью хозяина под клинками гостей.

«Это за один удар, – я словно со стороны смотрел, как конокрад опять рубанул по шее. – Это за второй удар. Это за третий, – сколько ударов мог бы нанести рассвирепевший Гастон? – Это за Жюссака (приближенных тоже планировалось убить). Это за мэтра Шико. Это за меня!»

Голова Шале наконец-то покатилась с плахи. Черты лица искажены нечеловеческой мукой, шея разлохмачена, как будто ее не рубили, а перетирали веревкой. Впрочем, почти так и получилось.

Арну выглядел как сам дьявол, склонившись перед кардиналом в глубоком поклоне, даже с кудрей его капала кровь.

– Простите, ваше высокопреосвященство, не приходилось раньше головы рубить.

– Бедному Шале существенно повезло, что вам не пришлось его четвертовать – вы вряд ли управились бы до ужина.

Маленькая лодочка подскакивала на волнах, приближаясь к дамбе – уже преодолев заграждение из затопленных судов. На ней почему-то не было ни души, парус и руль были намертво закреплены.

– Брандеры! Брандеры!** – раздался рев, в котором я узнал голос Бассомпьера. – Канальи! Сто пистолей тому, кто попадет в брандер!

– Это плавучая мина, – сообщил Рошфор, склоняясь ко мне и щекоча ухо усами. – Монсеньер предупредил, что атака брандерами весьма вероятна. Главное, подбить их на подступах.

Грохот.

Если раньше были взрывы, то это был их император – белое пламя взметнулось выше флагманского вымпела. Молодой пушкарь хохотал, его товарищи трясли его за плащ и целовали.

Еще один грандиозный взрыв.

Прямо англичанину в корму.

Брандеры кончились.

– Они уходят! – молодой капитан мушкетеров размахивал шляпой, свесившись над яростными волнами. – Они бегут! Денби бежит! Англия бежит!

– Да здравствует король! Да здравствует кардинал!

– Да здравствует его высокопреосвященство! – никогда до и никогда после ликующие крики не были такими горячими, как тогда – в шторм, в разгул стихий, под огнем неприятельского флота, который удирал прочь, побежденный и проклинаемый всеми – и осаждающими, и осажденными.

* Заговор Шале имел целью убийство Ришелье и Людовика XIII, в пользу Гастона. Закончился казнью Шале (19 августа 1626 г.), причем неопытный палач отрубил голову, по разным источникам, то ли с 9-го, то ли с 29-го, то ли с 32-го удара.

**Брандер – судно-мина, с начинкой из пороха. Роль бикфордова шнура исполняли длинные «колбасы», набитые селитрой и серой.

Не знаю, зачем я опять пошел к бастиону Форт-Луи. Захотелось побыть одному. Я не сказал Виньи, что ухожу на прогулку, потому что и сам не знал, что пойду к морю. Вообще-то я шел к лакею маршала Бассомпьера – он обещал научить меня выводить пятна от порохового дыма с белых страусовых перьев.

Но я повернул к берегу.

Всю ночь штормило, а утром целый час стеной шел снег – внезапный майский снег, что случается раз в сто лет – из последних сил сохранявший белизну под сильным весенним солнцем, готовый вот-вот посереть и потечь, но пока не сдавшийся, пока искрящийся, укрывший пристойным покровом неприглядный театр военных действий.

Вот из снега торчит ручка корзины – граница нейтральной полосы, укрепленная, чтобы не снесло ветром, кучей земли и гранитным валуном, похожим на плаху.

Только этот валун темнел на белоснежном пространстве, расстилающемся до крепостных стен, походивших на снежные башни, да чернели невдалеке развалины двух лодочных сараев, сожженные артиллерийским огнем еще в начале осады.

Сегодня здесь не было маленькой горожанки с детьми, но меня как будто царапало чьим-то взглядом – я чувствовал, что не один. Не хотелось думать, что в меня сейчас со стены целится из пищали какой-нибудь гугенот – я был вне досягаемости выстрела, но моя вера в это не была такой уж несокрушимой.

Я услышал шаги.

Кто-то ступил на рыхлый снег.

Лохматый черный кот с лаково-красным ободранным боком показался из развалин, повел головой, увидел меня и замер, прижав уши.

Затем, глядя мне в лицо желтыми выпученными глазами с черными точками зрачков, направился ко мне, медленными скачками – на трех ногах, поджав заднюю.

– Вот он!

– Тише ты, тише, – раздался звонкий детский голос, и из сарая, что ближе к городу, выскочили четверо мальчишек – худые, бледные, с обведенными синевой глазами. Младшие побежали к коту, тяжело запинаясь о снег, а старший нагнулся, цапнул худой костлявой рукой камень и запустил в кота.

Кот шарахнулся и ускорил ход.

Один из малышей упал, на него повалились остальные.

Старший откинул длинные черные волосы с глаз, взял камень побольше, задержал дыхание, прицелился, кинул – и попал коту в заднюю лапу.

Я услышал тихий хруст, с каким сломалась кость.

Кот вскрикнул, дернулся, низко завыл и пополз, глубоко зарываясь в снег передними лапами.

Мальчик держался за грудь, не отрывая застывшего горячечного взора от раненого зверя. Кот полз.

Мальчишки догоняли.

Я шагнул за границу нейтральной полосы.

До кота был десяток шагов, на ходу я стянул с себя куртку и набросил на него, чтобы не браться руками за его искалеченное тело – особенно меня пугал бок, пачкавший снег кровью и сукровицей.

Наклонился – услышал, как пуля щелкнула о камень – тот, что перебил коту лапу. От выстрела камень дернулся, словно его тоже ранили.

Кот молчал и не шевелился – ни когда я поднимал его, ни когда нес обратно на границу.

Еще два выстрела раздались, когда мы уже поравнялись с корзиной-ориентиром.

– Мсье, это наш кот! – раздался жалобный крик мне в спину.

– Мы его давно караулим!

– Мсье, отдайте, отдайте! – ребенок закашлялся. Я повернулся и увидел, как мальчик стоит в снегу на коленях и бьется в тяжелом лающем кашле. Тень, отбрасываемая крепостной стеной, сделала его лицо серым, неживым.

Старший мальчишка ненавидяще глядел на меня, сжимая в руке камень. Потом глаза его устало закрылись, рука разжалась. Он вытер нос кулаком и тихо, обреченно сказал:

– Айда, ребята. Охота не удалась.

Кот был совсем невесомый, словно я нес пустую куртку – но разве куртка может так мурлыкать и так греть? Я подумал, что совсем уж не жилец не мог бы так бурно радоваться спасению – на носу у него висела капля, глаза тоже заволокло мутной пленкой, но передние лапы месили сукно, как повар Бернар – тесто для бриошей, а тарахтел он, как часы Монсеньера флорентийской работы.

«Отнесу мэтру Шико, – решил я. – Переломы и раны – его епархия».

И чуть не уткнулся кому-то в лиловую грудь.

Разумеется, это был Рошфор. Интересно, как ему удалось укрыться в чистом поле, да еще вместе с конем – заставил Идальго залечь в сугроб? А теперь солнышко припекло, сугроб растаял, граф демаскирован?