Он кривил рот, я подумал, что он на меня сейчас бросится, но хладнокровие вернулось на его лицо, он вскинул брови и спросил Рошфора:

– Все целы?

– Виньи разбил лицо, лошадь убило. У этого легкая контузия. Неплохая разведка получилась, монсеньер, Сен-Жерве пуст, стреляли с соседней башни.

– Умойся, мерзавец, – бросил мне Монсеньер, и я понял, что гроза миновала. Подойдя к тазу, я опустил в него руки, обратив внимание, как они дрожат. Я даже расплескал воду.

– Что с тобой? – обернулся Монсеньер. – Где мэтр Шико?

– Тут я, – медик, держа впереди себя свою сумку, вдвинулся внутрь. Он взял меня за виски и посмотрел в глаза. Потом посчитал пульс и спросил: – Голова не кружится? Не тошнит?

Услышав ответ «нет» на оба вопроса, он сделал успокаивающий знак рукой. – Ерунда. Волнение.

– Мы что, все пропустили? – в шатер зашли Ла Валетт и отец Жозеф. – Нидерланды согласны на отсрочку платежа за корабли.

– Да уж. Католическая держава арендует у голландских протестантов суда для перевозки армии, чтобы подавить восстание протестантов в Ла-Рошели!

– Стены Ла-Рошели по-прежнему неприступны, а море полно рыбы – тихо сказал Ла Валетт.

– И подкуп бесполезен, в Ла-Рошели нет ворот, открыв которые, можно было бы впустить сколько-нибудь значительный отряд – все ворота узкие и под перекрестным прицелом, в том числе и с моря.

Кардинал сверкнул глазами: – Я возьму Ла-Рошель!

– Я возьму Ла-Рошель, – повторил Монсеньер.

– Как?

– Я замкну блокаду. Мы осадим их с моря. Замкнем осаду. Ширина гавани меньше половины лье – мы построим дамбу.

– Дамбу? – оживился Ла Валетт. – И рыбаки не смогут выходить в море!

– И англичане не смогут снабжать город ни провиантом, ни боеприпасами.

– Монсеньер, вы гений!

– Но как это возможно технически? Это невозможно!

– Александр Македонский построил дамбу, чтобы взять Тир и победить финикийцев, – ответил кардинал. – Если это было возможно две тысячи лет назад, то возможно и сейчас.

– Замысел, достойный Македонского…

– Ширина бухты – около восьмисот туазов. Архитектор Метезо взялся за этот проект. Забьем сваи, укрепим бревнами, промежутки завалим булыжниками, скальной породой. Его величество позволил использовать для укрепления дамбы старые корабли, затопив их. На плавучих платформах поставим орудия – будем обстреливать английские корабли, если они возжелают прорваться.

– Но море? Зима – время жестоких штормов.

– Я обуздаю море, – спокойно сказал Монсеньер. – В проекте предусмотрены ворота для воды во время штормов, приливов и отливов, но судно чуть больше рыбачьей лодки там не пройдет.

Дамба пролегла поперек бухты от мыса Корей до Форт-Луи, длиной почти в половину лье и такая широкая, что по ней могла проехать карета*. Ширина была достаточной, чтобы разместить пушки, на которых Ришелье приказал выгравировать надпись Ultima ratio regis – «Последний довод королей»…

Но не пушки стали причиной падения Ла-Рошели.

В самом конце ноября строительство дамбы началось, а мы, благодарение Господу, вернулись в Париж. Архитектор Метезо, маршал Бассомпьер, четыре тысячи рабочих, выписанных из Парижа, и множество солдат, решивших принять участие в строительстве за двадцать су в день, – справились с проектом в рекордно короткие сроки – в январе дамба замкнула Ла-Рошель в кольцо блокады, а в марте была полностью готова.

Чтобы покрыть военные нужды, отец Жозеф занял для Монсеньера миллион ливров и продал рубиновый крест, подаренный королевой-матерью.

– Война – дорогое удовольствие, Арман. Но не печальтесь, королева подарит вам другой.

– Давайте, поковыряйтесь в свежей ране…

Так что в марте 1628 года мы опять были в Ла-Рошели. Весна была холодной, стылой, и я беспрерывно раздувал угли в жаровнях, расставленных по всему шатру Монсеньера.

– В холодных странах, между прочим, кирасы обивают кожей. Или даже мехом! – сообщил я мсье Арману.

– А в жарких – делают дырочки для прохлады? Кто тебя такое сказал?

– Рошфор. Он недавно пил с маркизом Курмененом, который вернулся из Московии. Там очень холодно. Маркиз вам привез меховую безрукавку, говорит, из соболя. А вы не носите.

– Лучше бы он привез мне из Московии войну с Польшей. Одной католической страной в лагере Габсбургов стало б меньше.

– Вот скажу госпоже Мари-Мадлен, что вы не бережете грудь, и она уйдет в монастырь!

– Что, опять?

– Наденьте, Монсеньер. Мех ну очень теплый и легкий, я такого никогда раньше не видел, – я провел щекой по нежному темному меху, что словно манил зарыться в него и заснуть.

– Давай сюда своих соболей. Не хватало мне еще раз племянницу из монастыря возвращать.

– Да мехом внутрь же! Так теплее. А сверху парча – очень красиво.

– В этой безрукавке я выгляжу как шатер Франциска Первого, сбежавший с Поля золотой парчи**.

– Так сверху ж кираса будет. И тепло, и не дует.

Монсеньер отправился на военный совет, а я решил пройтись по окрестностям. У Виньи после той несчастной конной прогулки остался шрам на лбу, а мне Монсеньер запретил любые передвижения верхом. Так что Жан-Поль тоже спешился, и мы около часа шли до Форт-Луи.

На границе нейтральной полосы мы остановились. Нейтраль была помечена старой корзиной, присыпанной землей, чтобы не сдвинулась от ветра.

– Зря ты к лодке поскакал, это ж граница обстрела отмечена – пушки достают ровно до лодки, чтоб зря порох не тратить, везде ориентиры, – просветил меня Рошфор после того как мы тогда чуть не погибли.

Так что теперь я первым делом высматривал ориентиры, чтобы держаться от них подальше.

Но по прежде пустынной нейтрали сегодня со стороны города бродили какие-то люди. Я увидел худую маленькую женщину в большом чепце и длинном переднике. За ее юбку держались трое детей – крошечная бледная девочка и двое мальчишек лет восьми-девяти. Женщина щипала первую траву, складывая в подвернутый передник. Мальчик поменьше, со светлым хохолком на макушке, встал на коленки и тоже рвал тоненькие травинки. Старший и девочка стояли неподвижно и глядели на меня без всякого выражения на мучнистых личиках.

– Господин! – тихо произнесла женщина. – Хлеба! Умоляю, хлеба! Мы умираем от голода.

– Хлеба, господин! – подхватил мальчик с пучком травинок.

Я оторопел. У меня с собой не было хлеба, да и вообще съестного. Даже денег не было – в лагере они ни к чему. Может, отдать им куртку? Выменяют на еду. Не знаю, что бы я сделал, но к нам уже шел солдат в голубом плаще с крестами, снимая с плеча мушкет.

– Уходите! – крикнул он женщине. – Приказ маршала Бассомпьера – расстрел на месте всех, кто кормит гугенотов, – сообщил он уже мне лично. – Пусть ваш Гиттон вас кормит!

Женщина покорно повернулась и побрела к городу, взяв за руки младших детей. Старший мальчик остался стоять.

– И ты иди! – пугнул его мушкетер прикладом.

– Гиттон не сдается? – поинтересовался Виньи у мушкетера.

– Не сдается, чтоб ему! Пока всех не уморит – ворота не откроет. После того как дамбу построили, жрать им стало нечего, так он придумал – отправил всех женщин, детей и стариков вон из города, к нам в лагерь, мол, кормите. Маршал и сказал: мол, либо сдавайтесь, либо будем стрелять во всех, кто пересечет пределы нейтрали.

– Многие пересекают? – поинтересовался Виньи.

– А вы бывалый, да? – обрадовался мушкетер. – Старики. Стариков много постреляли. Лучше пуля, чем голод, я согласен. А тут… – он скривился, как от боли, – бабы. Детишки.

– Я у Мансфельда служил, – ответил Жан-Поль. – Пока такие козявки живы – еще не край. Когда самый голод – детей живых не остается. Вообще.

– Траву вон собирают. Ракушки на берегу. Вы не вздумайте кормить – всех не накормишь, а самому под трибунал – в два счета, – предупредил меня солдат.