– Да справится ли он? – тревожилась Мария. – Он ведь даже читать не умеет.

– Да умею я! Просто не люблю. И вообще – зачем мне читать? А то у мсье Армана больше почитать некому.

– У его высокопреосвященства, – отец указательным пальцем постучал мне по лбу. – Следи за языком, сын мой. Это наедине с отцом и матерью ты можешь называть монсеньера «мсье Арман», в конце концов, твоя мать выкормила его своим молоком, но в разговорах со всем остальным миром говори «его высокопреосвященство» или «господин кардинал», или «монсеньер». А лучше – молчи! Перед его высокопреосвященством – говори, не бойся, лучше пусть он сам тебя оборвет, чем подумает, что ты что-то утаиваешь. А со всеми остальными – молчи, дурачком прикинься.

Это было первое и главное наставление, сделанное мне отцом в преддверии моего назначения.

– Служи ему, мой мальчик, не за страх, а за совесть. Не бойся, не хватайся за все сразу, не умеешь – научишься. Помни, главное – верность! Для умного да ученого у него другие люди есть, – изложив главное, матушка заговорила тише: – Кто о нем позаботится, ведь ни жены у него, ни деточек. Он ведь такой слабенький родился, да и сейчас хворает то и дело. Слабая грудь у него, ты уж смотри за ним, сыночек, рубашки подавай нагретые!

– А сапоги к огню не ставь – испортишь, кожа ссохнется, – высказалась на знакомую тему Мария. – Клади вовнутрь нагретые камни, но не сильно. От колотья в груди зверобой помогает, от живота – ромашка.

– У него есть свой лекарь, – подал голос отец.

– Мы, благодарение Богу, своих детей вырастили безо всяких докторов!

– И внуков!

К восьми часам я был вымыт, причесан и наряжен в лучший свой костюм: пару из тонкого сукна винного цвета – подарок Марии и ее мужа-купца на позапрошлое Рождество, и лучшую льняную рубашку с кружевом по воротнику – подарок самой госпожи дю Плесси на конфирмацию.

– А что я там буду делать? – спрашивал я, мыкаясь по дому в ожидании назначенного времени. Идти должен был я один.

– Мадам будет тебя проверять. Хотя что тебя проверять, ты добрый католик, и сердце у тебя доброе. Так уж заведено, она и прошлого камердинера сама выбирала, сколько же это лет прошло с тех пор? Сейчас мсье Арману тридцать семь, а тогда он был немногим старше тебя, стало быть, двадцать лет тому. Еще до Люсона дело было.

Моя матушка было докой во всех датах, что касались младшего сына дю Плесси, и за всеми этими частыми разговорами я как-то упустил то обстоятельство, что столь часто обсуждаемую в нашем доме особу я никогда в жизни не видел.

Господин кардинал, хоть и нередко навещал свою старую мать, никогда не оповещал о своем приезде. Когда-то давно я этому удивлялся, но матушка разъяснила мне, что у мсье Армана много врагов, и чем меньше люди знают о его передвижениях по стране, тем лучше.

– Разве его не любят? – задал я тогда детский невинный вопрос. Матушка ответила на него серьезно:

– Короля Анри все любили. И что? Убит во цвете лет. Самого закололи, любовницу отравили. Вот наш мсье Арман никому не доверяет – и правильно, целее будет.

Пользуясь своим особым положением в семье дю Плесси, матушка позволяла себе быть очень резкой в высказываниях.

В восемь часов я стоял перед мажордомом госпожи Сюзанны, прижимая к груди свою старую шляпу с надломленным черным пером. Надломил я его, между прочим, во время нашего бегства от охотника за головами для графа Мансфельда. В конце концов я сломал перо и воткнул огрызок за ленту, рассудив, что прижатую к груди шляпу никто не будет разглядывать. Мсье Фредерик сообщил:

– Тебя ждут. Я доложу.

Я последовал за его ливрейной спиной в господскую часть дома. Он привел меня в приемную и отправился с докладом. Я шагнул в уголок, и от этого движения проклятое перо вылетело из-под ленты и спланировало чуть не на середину комнаты. Я наклонился за ним, и в этот миг уловил быстрое движение напротив. Вскинув глаза, я увидел плечистого юношу, гибким движением выпрямившегося и глядевшего прямо на меня большими черными глазами. В его руке был зажат обломок пера.

Да это ж я!

Стало смешно из-за моей глупости, но меня несколько извиняет, что я еще никогда не видел таких больших зеркал. Где можно увидеть себя чуть ли не до пояса, да еще повернуться и посмотреть на себя сбоку и сзади, вытянув шею, как гусь. Винно-красный цвет очень шел к моим глазам и волосам, а белый воротник рубашки красиво оттенял смуглую кожу.

Словом, я был чрезвычайно собой доволен, когда вошел в кабинет госпожи дю Плесси. Мадам сидела в огромном кресле, развернутом от пламени очага так, что ее лицо было плохо видно, зато мое, когда я закончил кланяться, оказалось прекрасно освещено.

– Здравствуй, Люсьен, – тихо сказала госпожа Сюзанна.– Ты знаешь, зачем ты здесь?

– Да, ваша милость. Это большая честь для меня и для всей моей семьи.

– Для всей? Сколько у тебя сейчас племянников и племянниц?

– Тридцать восемь, ваша милость. В марте родилась еще малышка Софи-Женевьев, дочь моей сестры Маргерит, что замужем за переплетчиком.

– Да, я послала подарок на крестины… Семь сыновей, семь дочерей! И все живы… Я потеряла старшего сына (ее милость имела в виду своего первенца Анри, семь лет назад убитого на дуэли, будучи бездетным), я потеряла дочь (мадам Франсуаза умерла родами еще раньше), у меня остались Луи, Изабель, Николь и Арман… Но я не ропщу, нет! Только теряя, мы познаем жизнь, страданиями совершенствуется душа.

Меня прожгло воспоминанием об Антуане. Кровь бросилась мне в лицо, на глаза невольно навернулись слезы. Что-то задело щиколотку. Очень удачно Мелисент – большая дымчатая кошка ее милости – решила потереться о мою ногу. Я наклонился погладить ее, и мои слезы упали на теплую головку животного.

– Ты любишь кошек, Люсьен? – как ни в чем не бывало спросила ее милость.

– Я всех животных люблю.

– Ты добрый католик, Люсьен Лоран, и будешь хорошо служить моему сыну? – спросила ее милость, завершая разговор.

– Клянусь! – выпалил я и склонился перед ней еще раз, прижав к груди шляпу с такой силой, что она сплющилась.

Когда я выпрямился, занавесь около камина шевельнулась и в комнате возникла новая фигура – высокого человека в красном.

Как будто дождавшись его появления, в очаге стрельнуло полено, и в свете от взметнувшихся искр я увидел его лицо – оно было жутким.

Когда-то давно мой брат Ансельм взял меня посмотреть на соколиную охоту в полях. На его руке сидел сокол, и когда брат снял с птицы кожаный колпачок, глаза сокола, слишком большие для его головки, вперились прямо в меня. Я обомлел: казалось, что существо, исполненное свирепости и жажды убийства, сейчас располосует мне лицо, клюв вырвет язык, а глаза так ни разу не моргнут, вглядываясь в свою жертву с неустанным рвением.

Сейчас то же чувство вернулось из-за глаз кардинала – огромных и пронизывающих. И мишенью для этих глаз был я.

Несколько секунд, показавшихся мне вечностью, он разглядывал меня, прожигая своими светлыми глазами на узком как у сокола лице с крупным носом и скорбно сжатым ртом.

Это было главным в его лице – жуть и скорбь. Насколько пугающим был его взгляд, становилось ясно, когда он чуть расслаблял мышцы лица, и веки приопускались. Тогда взгляд его мог быть расслабленным, ироническим, чаще всего – усталым. Но когда кардинал глядел во все глаза – его взгляд, лицо и все его существо выражало лишь волю, несгибаемую волю и решимость, которую не могло поколебать ничто. От сознания этого и возникал ужас.

Наконец он отвел глаза, и уголок его рта дернулся вверх – потом я узнал, что это выражало у Ришелье высокую степень одобрения.

– Итак, Люсьен, – произнес кардинал медленным и тягучим голосом.

– Да, ваше высокопреосвященство, – пробормотал я.

Он дал мне знак приблизиться, и я опустился перед ним на колено и приложился к перстню на узкой бледной руке.