После покупки поместья Анжен напротив северного крыла Лувра, одним из частых посетителей Монсеньера стал архитектор мэтр Лемерсье, застилавший своими чертежами все поверхности в кабинете. С Монсеньером они часами обсуждали будущий дворец, а я на эти чертежи боялся глядеть – такое головокружение у меня начиналось от этих линий и углов. Я вообще плохо ориентировался в домах со сложной планировкой и заранее боялся заблудиться в бесконечных коридорах новой резиденции. Где Монсеньер и архитектор видели залы, лестницы и колонны – я видел черточки и цифры. Хотя итоговый рисунок фасада, красиво нарисованный тушью и слегка тонированный, меня впечатлил – такой широкий, просторный, с длинным-длинным балконом второго этажа – я сразу представил кардинала, благословляющего народ – а колоннада напомнила мне роспись Монсеньера, тоже длинную и усиленную более высокими вертикальными росчерками в начале и конце, словно подчеркивающими уравновешенность и соразмерность всех замыслов и действий лица, оставившего такой автограф.

Хотя почерк у мсье Армана был неважный, он писал «как кошка лапкой». И надо же – у первого секретаря кардинала, мсье Дени Шарпантье, почерк тоже был не ах. Так что дюжине писцов всегда было много работы.

Монсеньер знал Шарпантье еще до того, как принял сан епископа Люсонского, и вот теперь, как и многих достойных старых знакомых, призвал его в Париж на службу.

Это был изящный, тонкокостный молодой человек с рыжеватыми волосами, бледным узким лицом и ускользающим взглядом зеленых глаз. Прятал он глаза не от лживости натуры, а от застенчивости – Шарпантье отличался крайней скромностью и крайним трудолюбием – он оказался одним из немногих, кому под силу было выдерживать рабочий ритм Монсеньера от подъема до отхода ко сну. Они с Монсеньером одинаково читали – не так, как обычные люди, что водят по строкам пальцем или глазами, – а лишь на миг расширяя зрачки, схватывая всю страницу разом. Если у него оставалось свободное время, что случалось весьма редко, он читал уже для собственного удовольствия, предпочитая Софокла и Эсхила, – примерно так же, как Рошфор мог исключительно забавы ради затеять драку ночью во Дворе Чудес, а я – вне очереди проветрить шелковые сутаны мсье Армана или отполировать его кирасу.

А вот гардероб мсье Шарпантье не давал мне покоя. Собственно, на этой почве мы и поладили.

В тот день Монсеньер выбрал Шарпантье и меня сопровождать его в карете на стройку Пале-Кардиналя, Жюссак с солдатами ехал, как всегда, верхом, а вот меня в Париже мсье Арман почему-то не допускал до конных прогулок, так что я скучал по своему жеребчику.

Карета, миновав Новый мост, прогрохотала по мосту Руаяль, и я не рассмотрел королевский дворец, хотя вид Лувра с набережной всегда доставлял мне удовольствие. Но экипаж кардинала заметили. Когда Монсеньер уже закончил обзор огромной стройки с сотнями чумазых рабочих, и они с мэтром Лемерсье уже сворачивали громадные листы с чертежами, о чем-то ожесточенно споря – нам с Шарпантье не слышно был о чем, так как Монсеньер велел нам ждать в карете, да и стройка не может быть тихим местом – с улицы Сент-Оноре завернула запряженная четверкой соловых лошадей карета королевы-матери.

Я прилип к окну. Давно мечтая посмотреть на королеву, жену великого короля Анри, мать нашего возлюбленного короля Людовика Справедливого, я не мог и надеяться на такую удачу, как сегодня!

Экипаж королевы остановился, и Монсеньер сам подал руку величественной женщине со светлыми волосами, уложенными в высокую затейливую прическу, помогая выйти. Архитектора, склонившегося вместе со всеми в глубоком поклоне, закрыло чертежом, как парусом, от порыва довольно свежего ветра, разносившего, между прочим, строительную пыль. Но Марию Медичи не смущали ни ветер, ни песок, ни толпа каменотесов, ни жаркое солнце – ее глаза были прикованы к Монсеньеру, и к нему обращена улыбка. Ей приходилось задирать голову – рядом с невысокой и дородной королевой мсье Арман возвышался как колокольня Сен-Шапель. Ее лицо было наполовину скрыто стоячим кружевным воротником – полупрозрачным и обильно украшенным золотым шитьем, но я разглядел энергично движущиеся губы и живые голубые глаза, обращенные к кардиналу.

В это время из кареты вылез рослый молодой человек, превосходно одетый и с весьма надменной манерой держаться.

– Кто это? – обратился я к Шарпантье, который не проявлял никакого интереса, с одинаковым интересом взирая и на королеву-мать, и на кайло каменщика у колес кареты. Конечно, он-то не раз бывал в Лувре вместе с Монсеньером! Тем не менее, секретарь совершенно точно понял, о ком я спрашиваю, и незамедлительно ответил своим тихим высоким голосом:

– Гастон Орлеанский, Единственный брат короля.

Ростом тот был почти с Монсеньера, широкоплечий, темноволосый, с красивым лицом, жирной складкой под волевым подбородком напоминающий свою мать-королеву. Взгляд его, сверху вниз, из-за полуопущенных век, не добавлял почтительности взору, даже когда он обращался к кардиналу. Весь мощный вид принца, несмотря на явную юность, делал Гастона Орлеанского похожим на быка, что, впрочем, соответствовало его астрологическому знаку – он был рожден под Тельцом, двадцать пятого апреля, с разницей в один день с самой Марией Медичи.

Как красиво он был одет! Камзол из золотой парчи с разрезными рукавами, сверкающими пуговицами и большим воротником из удивительных кружев – они как будто являли собой единое целое, как будто сложно изузоренное полотно было цельнотканым, без рельефа, который придают кружеву наложенные сверху детали орнамента.

– Какое кружево! – восхитился я. – Никогда не видел столь тонкой работы.

– Это фламандское, – проинформировал меня Шарпантье. – Из Нидерландов.

– Но ведь Нидерланды – это гугенотская земля.

Шарпантье без выражения посмотрел на меня русалочьими глазами и тихо, но без промедления ответил:

– Я протестант.

Я онемел. Первый секретарь Монсеньера – протестант? Положим, король Анри тоже был протестантом. Какая же светлая голова у этого тихого человека, раз даже его религия не помешала кардиналу приблизить его к своей особе! Помявшись, я выдавил из себя то, что счел наиболее приятным для моего собеседника:

– Вы из Нанта?

– Я из Пуату, я учился в Нанте, но родился в Куссе-ле-Буа, это в пяти милях от замка дю Плесси. А почему вы решили, что я из Нанта? – мсье Шарпантье ко всем обращался на «вы», такой уж он был человек.

– У меня из Нанта был лучший друг, он говорил, что там много… протестантов, – я вовремя проглотил слово «гугенот», – мой чуткий собеседник, тем не менее, уловил несказанное слово, его взгляд потеплел. – И еще вы, мсье Шарпантье, одеваетесь так…

– Как? – по-настоящему удивился тот.

– Немодно, – пояснил я. – Без лоска!

– Разве скромность не подобает моему положению? – возразил секретарь.

«Да какая уж скромность – первый секретарь первого министра!» – хмыкнул я про себя, но ответил серьезно: – Скромный – это не привлекающий внимания, а брыжи по моде Генриха Четвертого не привлекают внимания, только когда их носят старики.

Он моргнул и потупился, а я продолжил:

– Завтра я пойду искать подарок моей сестре Марии, хотите, вместе пройдемся по лавкам на Новом мосту? – я знал, что очень умным и застенчивым людям нелегко дается общение с торговцами, да и с его познаниями о моде секретарь мог, пожалуй, взамен брыжей прикупить воротник-фрезу времен Генриха III.

– У меня завтра после обеда выходной, – удивленно ответил Шарпантье. – Благодарю, я согласен.

Тут я вновь припал к окну, привлеченным громким серебристым смехом. Мария Медичи игриво стукнула веером мсье Армана, склонившегося к ней и что-то объяснявшего, указывая на группу каменщиков, возводивших фундамент. Еще раз тронув рукав камзола мсье Армана, она послала ему самую приветливую улыбку, показав свои жемчужные зубы, и направилась к экипажу, подхватив под руку принца Орлеанского, чье тяжелое лицо так и не изменило выражения за все это время.