Джим щелкнул рукояткой, и комнату заполнили блещущие убогим остроумием речи двух комиков.

— Что еще? — опять спросил Джим, убрав звук.

— Много всего. Вон там какой-то дядька громко кричит.— Тэд указал в угол комнаты. Затем изобразил какую-то абракадабру, звучавшую, клянусь, словно пародия на немецкую речь.

— Поймай-ка Берлин,— подсказал я Джиму.

— Ага, точно,— сказал юный Тэд между обрушившимися на нас страстными риторическими пассажами.

Джим выждал несколько моментов, затем выключил радио.

— Ну, в общем, так, доктор,— сказал он.

Видимо, Джим полагал, будто я с этим что-то сделаю.

Я взглянул на мальчика. Он не обращал на нас внимания. На лице его было отрешенное, но ни в коем случае не рассеянное выражение — он выглядел чем-то занятым. Как сказал его отец:

— Неудивительно, что он иногда вроде как спящим кажется, если у него в голове все время эдакое творится.

— Тэд,— спросил я.— И ты это все время слышишь?

Он отвлекся от своих переживаний и взглянул на меня.

— Угу,— сказал он.— Когда оно бывает.

И вот тогда мне впервые пришло в голову, что я все время думал о нем, как если бы он был вдвое старше своих лет, а то и больше.

— Это тебя беспокоит?

— Нет,— ответил он с некоторой неуверенностью,— разве что ночью. И когда это так громко, что приходится на него смотреть.

Он всегда использовал это странное сочетание слов. «Тихо» и «громко» он всегда связывал со «смотреть».

— Всю ночь? — спросил я его.

— Ага. По ночам бывает громко.

— Он всякий раз ночью жестянкой голову накрывает,— вмешалась его матушка.— Я ее пыталась снимать — как-то это неестественно. Но вот он ее все надевает и надевает, и от этого ему спокойней делается. Конечно, я не знала насчет всего этого. Он просто говорил, что ему мешают шум и музыка. А я-то думала: сочиняет.

Я вспомнил, как он в младенчестве спал в ванночке.

— И жестянка помогает? — спросил я его.

— Немножко,— ответил юный Тэд.

— А может, мы сумеем вместе прекратить это однажды ночью,— осторожно сказал я.— Ты бы согласился?

— Угу.

— Ладно, подойди, и давай-ка я тебя посмотрю.

Как я вам говорил, в наружности его не было ничего необычного — самый что ни на есть обыкновенный маленький мальчик. Думая о случае с жестянкой, я вспомнил, как Джим описывал мне Тэда, нагнувшегося к приемнику. Я положил ему руки на голову и принялся ощупывать череп. Прошло некоторое время, прежде чем я наткнулся на что-то определенно необычное.

На каждой стороне черепного свода, где-то дюймах в двух над висками я отыскал два круглых мягких пятнышка размером с полпенса. Волосы над ними росли так же густо, как и на всей остальной голове, но определенно — внизу не было кости, и расположены были эти кружки абсолютно симметрично. Ребенок непроизвольно содрогнулся, когда мои пальцы дотронулись до них.

— Здесь больно? — спросил я его.

— Нет,— неуверенно ответил он.

Я велел ему закрыть глаза, а затем коснулся век кончиками пальцев. Тэд отреагировал так же — вздрогнул. Я ощутил, что во мне нарастает странное волнение. Никогда я не слышал ни о чем подобном. Это было уникально. Я раздвинул волосы над мягкими пятнышками и внимательно осмотрел их. Кожа была нетронута, как и везде, я ничего не увидел. Я снова провел по пятнышкам пальцами. Ребенку это не понравилось. Он увернулся и вырвался от меня.

Я осознавал, что его родители глядят на меня с надеждой, но я не сводил глаз с юного Тэда. Я попытался обуздать собственное волнение. Думаю, астроном, который нашел новую планету, или исследователь, который открыл новый континент, должны чувствовать нечто подобное тому, что испытал я. Неспособность поверить в свою удачу, стремление усмирить воображение разумом, желание придерживаться только фактов. Я решил, что ребенку не стоит пока знать о своей исключительности, кроме того, мне хотелось успокоить родителей. Мотивы мои были сложны. В сущности я так никогда и не смог в них по-настоящему честно разобраться. Было здесь и желание профессионала не устраивать сенсаций, и, несомненно, ревнивая жажда хранить секрет до поры, пока я не узнаю побольше, и, вероятно, многое другое.

Мать снова увела ребенка наверх, и я подождал, пока она вернется. А затем вполне осознанно сказал правду.

— Это необыкновенно, воистину необыкновенно,— объяснял я.— Но здесь, конечно же, нечего бояться. Это — добавочная чувствительность, природу которой, признаюсь, в настоящий момент я не вполне понимаю. Но мы, несомненно, узнаем об этом больше, беседуя с ним и наблюдая его, так как теперь мы знаем, чего искать. Я бы хотел, чтобы вы очень внимательно следили за всем, что он делает или говорит, и что связано с электричеством, и сообщали бы мне об этом настолько подробно, насколько можно. Мальчик вполне здоров, но если хотите, я его завтра тщательно обследую. Меня беспокоит одно — то, что он недосыпает или, возможно, некрепко спит. Думаю, мы преодолеем эту проблему, обеспечив ему лучшую защиту, чем жестянка. Что до остального — до того, что он развит лучше, чем дети его возраста, здесь нет причин для беспокойства. Сейчас еще рано спешить с выводами, но похоже, если он все время слышит музыку и речь, постоянная стимуляция заставляет его мозг развиваться неестественно быстро. Он почти не смеется, не так ли?

— Нет, он у нас серьезный.

— Вероятно, его мозг здорово устал. Видите ли, от этого шума он не отдыхает ни ночью, ни днем. Мы отыщем способ поправить дело. Это может оказаться не так уж и сложно. Я зайду завтра, как обещал, и, возможно, сумею рассказать вам больше.

Я оставил их в растерянности, хотя до некоторой степени и уменьшил их страхи. Но сам я возвратился домой, и мысли мои неустанно вертелись вокруг удивительнейшего открытия. У мальчика было шестое чувство — нечто такое, о чем я не слышал, не читал и не мечтал. С этого момента у меня и тени сомнения не осталось, что юный Тэд (и слово это возникло, казалось, само собой) — электросенс.

Рассказчик умолк. Лицо его вдруг стало различимо во тьме, когда он закурил новую сигарету.

— Наверное, трудно для человека, не занимающегося медициной, оценить, как много это для меня значило,— продолжал он.— Тут имелось столько всего. Чисто профессиональный интерес, удивительный факт сам по себе и то, что больше никто не имеет возможности его изучить. Эволюционный аспект и вопрос о том, а возможно ли стабилизировать подобные вещи — и последствия такой стабилизации. И работа, которую надо проделать, чтобы определить границы и природу явления. Не сомневаюсь, кое-кто сказал бы, что мне следовало в интересах науки объявить о своем открытии. Когда-нибудь я это сделаю, но вы можете себе представить то раздувание сенсации, те страсти, которые захлестнули бы нас и сделали бы спокойное и нормальное наблюдение невозможным. Вообразите, что случилось бы, дорвись до этого газеты. Это было бы куда хуже, чем то дурацкое дело Куинза. Я думал и все еще думаю, что лучшим способом разобраться в ситуации с юным Тэд ом было бы изучить его в естественной обстановке, не окружая тройным кольцом корреспондентов и зевак, так что я решил для себя замять всю эту историю и держать ее, насколько возможно, в секрете. Это было не так сложно, как вы могли бы подумать. Ада Филлер жаждала со мной сотрудничать. Здесь здорово помогал ее страх, как бы люди не подумали, что с ребенком «что-то ненормально». Джим тоже испытывал неловкость. Потеряй он работу — другое дело. Но у него был приличный заработок и достаточно здравого смысла, чтобы понять: хотя здесь и пахнет деньгами, но если обо всем узнают, юный Тэд фактически выйдет из-под контроля родителей.

— Когда-нибудь это все равно случится,— таково было его мнение.— Но чем поздней, тем лучше и для меня, и для его мамочки, по правде сказать.

Больше всего проблем было с самим юным Тэд ом. Наиболее вероятный источник утечки информации — естественное желание ребенка покрасоваться перед другими детьми. К счастью, когда он позднее попытался это проделать, обстоятельства сложились так, что он никого и ни в чем не смог убедить, а лишь приобрел у своих друзей незавидную спутацию врунишки. Неудивительно. Почти все дети хвастаются и ожидают этого друг от друга. Иногда они даже друг другу верят, но чаще все-таки нет.