Его мать Ада рассматривала его появление на свет скорее как волю Божью, нежели как награду, пока не обнаружила, что родила мальчика. Это было открытие, в результате которого их семейная жизнь стала куда интереснее. Три ее предыдущих творения были девочками. И это, равно как и смерть двух младших в младенчестве, способствовало выработке у нее фаталистического отношения к жизни. Но с рождением Тэда она, кажется, почувствовала в себе новые силы, и он начал свое существование под завидной защитой ее привязанности к нему и опыта матери, родившей уже четвертого. Нет, необходимости особого ухода за ним не было. Он был здоровым, хорошо развитым ребенком, крики которого сразу утихали, едва мать давала ему грудь или меняла пеленки. Я не обнаружил у него ни малейшего признака каких-либо отклонений и не думаю, что их заметил бы кто-то другой. Я мог вполне честно уверить отца и мать, что у них прекрасный сын. А это нечасто случалось в моей ирквеллской практике.
Однако, снова заглянув к миссис Филлер, я обнаружил, что радости у нее малость поубавилось.
— Он стал каким-то беспокойным,— пожаловалась Ада.— Конечно, он славный мальчик, мы им во как гордимся,— добавила она, как любой, кто боится показаться неблагодарным.— Но он какой-то не такой как другие. До чего трудно его спать уложить — вы просто не поверите. А иногда уложишь его, укачаешь, а он как проснется и как посмотрит на тебя, словно за жизнь свою перепугался,— и давай выть. И все воет, все воет. Здорово он нас с отцом напугал в первый раз. Мы думали, этому конца не будет. Ну, он так и не умолк, пока не умаялся. И пока мы не умаялись. Посмотрели бы вы его, доктор, ладно? Что-то с ним не в порядке, честное слово.
Я тщательно обследовал ребенка. Насколько я знал Аду Филлер, она была не из тех, кто поднимает тревогу по пустякам, хотя, конечно, никогда нельзя знать заранее. Ребенок лежал в своей колыбельке, голубые глаза широко раскрыты, но лежал-то он совершенно тихо и мирно. Казалось, нет в нем никаких отклонений от нормы. Так я и сказал.
— Ну, я рада, коли так,— сказала его матушка.— И все же... Ну, не знаю... Лежит он себе вот так тихонечко часами, и уже думаешь: все, спит. А затем вдруг ни с того ни с сего как начнет вопить да орать. Ну ничегошеньки нельзя сделать, чтобы успокоился.
Что же, и здесь не о чем было серьезно тревожиться. Некоторые дети именно таковы: они только взглянут на этот мир и сразу же его возненавидят. Думаю, нельзя их слишком осуждать, особенно в такой дыре как Ирквелл. В конце концов они научатся с ним ладить, как и все мы. Однако у юного Тэда Филлера это обучение, кажется, слишком затянулось. Сколько я к ним ни заглядывал в последующие недели — все та же картина. Раз или два я слышал его вытье. И было оно весьма примечательным. Меня не удивляло, что родители выглядят измученными, а вся улица проявляет к ним недовольство.
— Недосыпает он у нас, и здорово недосыпает,— уверял меня его отец.— И это неестественно. И несправедливо. Мне ведь работать надо.
Я только мог клясться своей репутацией, что с ребенком ничего дурного не случилось, и скоро все это пройдет.
Два месяца спустя стряслось нечто такое, что уже тогда могло бы дать мне ключ ко всей истории, если бы только у меня хватило ума догадаться, что это — ключ. Кажется, я заглянул в домик Филлеров по поводу какого-то недомогания их дочери Дорин и, естественно, спросил и о малыше.
— О, я поняла, что с ним делать,— сказала мать.
И показала мне сына. Наследник Филлеров мирно спал с выражением блаженного довольства на личике. Постель его была устроена в обыкновенной гальванической железной ванночке с двумя ручками по краям. Он мог бы сойти за итальянского херувимчика или рекламу детского питания.
— Теперь он у нас почти все время спит. Вроде как упущенное наверстывает,— сказала она.
— Как вы этого добились?
Она объяснила, что это произошло случайно неделю-другую назад. Она гладила, когда Тэд закатил один из своих концертов. Она понесла его к себе на кухню, но едва она спустилась с ребенком по лестнице, явился страховой агент.
Требовалось куда-то положить ребенка, чтобы достать деньги и заплатить, а ближайшим подходящим местом в тот миг оказалась стопка чистого белья в одной из жестяных ванночек. Когда она вернулась на кухню, ребенок не только прекратил реветь, но и крепко спал. И она оставила его там. Когда он в следующий раз завопил, она проделала то же самое — и с тем же результатом. Кажется, это всякий раз действовало.
— Ну вот так и повелось, что я его здесь укладываю,— добавила она.— Вроде бы — чудно, но ему нравится. Да он прямо золотко, когда здесь. А ни в каком другом месте спать ни за что не станет...
Тогда я не обратил на это особого внимания. Предпочтение жестяной ванночки колыбелькам и кроваткам показалось мне просто одной из тех младенческих прихотей, которые мудрые взрослые принимают и благодарно используют. Я изредка заглядывал к Филлерам и время от времени видел юного Тэда. Я им не больно-то интересовался, ведь он был достаточно здоровым ребенком. Я обнаружил, что он по прежнему предпочитает спать исключительно в жестяной ванночке, ну а, кроме этого, ничем не примечателен. И все же позднее, когда я стал это обдумывать, то вспомнил еще одно происшествие, которое могло бы дать мне намек.
В тот раз малыш лежал в ветхой колясочке на улице около задней двери. Он явно не заметил меня. Глаза его, широко раскрытые, смотрели куда-то далеко, но он не был абсолютно молчалив, мне показалось, он мурлычет какую-то мелодию. Я склонился над ним — и могу поклясться, уловил тему из симфонии Нового Мира. Вы и сами помните, как там...
Доктор прервал рассказ и пропел несколько тактов.
— Именно это я и услышал. А напевал это годовалый младенец. Из любопытства я спросил миссис Филлер, не слышала ли она чего-то такого по радио, и узнал, что семейные вкусы распределяются почти исключительно между спортивными новостями и мелодиями из кинофильмов. Помню, я подумал, что если ребенок услышал это в каком-то переложении, у него удивительная музыкальная память, но это опять же трудно назвать заболеванием, а потому, вероятно, я быстро забыл об этом случае.
В последующие два-три года я видел ребенка несколько раз, но признаюсь, не помню, когда и как. Он был слишком здоровым, чтобы меня заинтересовать, но теперь-то я жалею, что не наблюдал за ним как следует. Но однажды, когда мальчику перевалило за четыре, случилось так, что Джим Филлер пришел ко мне как-то вечером в понедельник и выдал нечто столь интересное о ребенке, что с тех пор любопытство мое не ослабевало. Джим счищал и стряхивал с себя каменную пыль. Кажется, он находился в растерянности.
— Неохота мне у вас время отнимать, доктор,— выговорил он,— но я бы вам спасибо сказал, если бы вы зашли как-нибудь и посмотрели нашего Тэда, когда дома я и хозяйка.
— А что с ним неладно? — спросил я.
Джим помял в руках шапку.
— Да я уж и сам не знаю, что, собственно, ладно, а что неладно,— сказал он.— Это... Ну, немного странно. Говорит он как-то не так. Мы с хозяйкой вообще-то здорово беспокоимся. Она не знает, что я сюда пошел. Так если бы вы, вроде как — случайно, знаете ли, к нам завернули...
— Но что же с ним неладно? — снова спросил я.— Вы думаете, он отстает в развитии или что-то вроде того?
— Нет. В этом смысле он — парень что надо. Нет, ничего такого. Признаться честно, он — парень, можно сказать, даже слишком башковитый — и это забавно. Он часто говорит совсем не как маленький, и я слыхал от него словечки, которые он ну никак не мог подхватить от нас с хозяйкой. И когда ему что скажешь — тоже ведь понимает куда лучше, чем любой другой пацан.
Я задал еще несколько вопросов, но Джим, кажется, по каким-то своим причинам стал сдержаннее. Будь это кто-то другой, я бы взял с ним резкий тон, но я знал Джима. Типичное воплощение упорного здравого смысла. В конце концов, я избавился от него, пообещав заглянуть на следующий вечер, хотя и не ожидал, что обнаружу какую-то странность.
