— Немцы-то в деревне есть?
— Скоро пожалуют… Всегда к ночи появляются.
«Ну, это ты брешешь. В такую глушь они и днем, видно, редко заходят», — подумал Шуханов.
— Патрули, значит?
— Вроде.
— Поди, все забрали?
— Хватит и нам. Не станет хлеба, коры на деревьях много. Как-нибудь обойдемся.
— Семья большая?
— Старуха, внучек да девочка приемная, Валюша. Так-то.
Иванов начинал сердиться: «Вот ведь пристал… Говорил бы, что надо, а то тянет, словно нитку из кудели».
Беседа не клеилась, но Шуханов чувствовал, что сидит с честным человеком. Он думал, как вызвать бородача на откровенный разговор.
— Наверное, сына имеешь?
— Два у меня… А вот где они — не знаю.
— В Красной Армии или в партизанах?
— Кто будешь, что так пытаешь? Коль за продуктами, то у меня ничего нет.
Шуханов почувствовал, что пришло время открыться. Он прямо сказал:
— Не за продуктами я, Никита Павлович. Да и менять нечего. Помогите мне найти Чащина.
Иванов насторожился, но виду не показал. Спросил:
— Чащин твой родственник? Или тех двоих, что прячутся на гумне?
Шуханов ответил дружелюбно:
— Письмо у меня к нему. От дочери. От Тоси.
Иванов в упор посмотрел на собеседника и уже сердито спросил:
— Скажи, кто будешь и зачем ко мне пришел?
Чрезмерная подозрительность старика настораживала.
Но отступать уже было нельзя.
— Из Ленинграда мы.
Шуханову казалось, что именно название города на Неве явится той магической силой, которая заставит Никиту Павловича раскрыть сердце, подобреть. Однако собеседник недоверчиво покачал головой, но ничего не сказал.
— Не верите? — Шуханов перешел на «вы».
— То из Пскова, а теперь вдруг из Ленинграда. Так-то. А Ленинград, говорят, у немцев?
Шуханов, недоуменно посмотрев на Иванова, резко возразил:
— Такого не было и не будет!
— А вот немцы пишут: взяли.
— Врут они! Как сивые мерины…
— Врут, говоришь?
— Врут!
— Да-а, — протянул Иванов. — Правда? А где же она, правда-то? Может, и о Москве слыхали? Толкуют, там тоже немцы. Будто и правительство неведомо куда убежало… Скажи, милый, как на духу: зачем пришел?
Шуханов ответил:
— Пришли, чтобы рассказать вам о Ленинграде. Людям очень трудно, но они держатся.
— Знаем! Все знаем. Знаем, что нет в Ленинграде немчуры и не будет!
— Это хорошо, что знаете, — продолжал Шуханов. — Но ленинградцам трудно. Ой как трудно…
Шуханов достал из рюкзака кусок хлеба, завернутый в кальку, и подал его Никите Павловичу.
— Из Ленинграда, — сказал он. — Дневная норма рабочего. Двести пятьдесят граммов…
Иванов бережно положил хлеб на широкую ладонь, осмотрел его со всех сторон, понюхал, попробовал на зуб и сплюнул:
— Да неужто его едят? Он и хлебом-то не пахнет.
— Едят! Да ведь и такого нету.
Никита Павлович качал головой. А Шуханов все говорил и говорил о своем родном городе, о его людях, которые не покидают постов, работают на заводах, о голоде, ежедневных многократных бомбежках и артиллерийских обстрелах.
— Так-то, — тяжело вздохнул Иванов. — Трудно людям. — Помолчал, потом переспросил: — Значит, ленинградец? Загляни-ка завтра. О Чащине я расспрошу, быть может, узнаю от людей… Наверное, узнаю… — Он поднялся, давая гостю понять, что на сегодня разговор окончен. — Закури на дорожку, — протянул кисет. — Завтра еще потолкуем.
Когда вышли из бани, на улице уже была ночь. Никита Павлович позвал внука. Тот сразу появился.
— Проводи, Володя, до гумна. Иди прямиком. — И к Шуханову: — А завтра утречком тот же человек подъедет. Бывайте здоровы, — и протянул широкую теплую ладонь.
Шуханов пожал ее. «Странный бородач, — удивился он, — и чего вдруг прервал наладившийся было разговор?..»
Лепов и Веселов вышли из риги. Они здорово перемерзли.
— Ну? — произнес Лепов.
— Порядок? — спросил Веселов.
— Ни черта не пойму, — сказал Петр Петрович. — Утром за мной приедет тот же мужик, и разговор будет продолжен.
Всю дорогу шли молча.
Глава девятая
Утром Шуханов, отойдя недалеко от землянки, ждал неизвестного человека. Вдруг заскрипели полозья, и на дровнях подъехал Никита Павлович.
— Садись, подвезу, — предложил Иванов.
Подождав, пока Шуханов устроится на дровнях, повернул на зимник, неширокую, в одну колею, лесную дорогу, и, ударяя лошадь вожжой по впалому боку, спросил:
— Тебя не Шухановым ли звать-то?.. Ты вчера интересовался Чащиным. Так я разыскал его. В гости ждет. Поезжай, говорит, Иванов, доставь мне двоюродного брательника, Шуханова. Я мигом и собрался. Чащин у нас в почете. Сам понимаешь — со старостой шутки плохи. Чуть что не так — и голову на плаху.
Шуханов пытался разобраться: что все это значит? Если провокация, то зачем бородачу самому было ехать в лес? А сдать его старосте он мог и вчера.
— Закури, — продолжал Иванов и протянул кисет. — Если кто поинтересуется тобой, скажи — двоюродный брательник Вениамина Платоновича.
Шуханов достал свой кисет с остатками махорки и развязал тесемку. Иванов взял щепотку, понюхал, понимающе прищелкнул языком:
— Добрый табачок! Давненько такого не курил. Может, кременчугский? Помню, как в старину торговцы выкрикивали: «Полукрупку-табачок любит псковский мужичок-волосатичок! А ну, давай подходи, закуривай!» Жаль, маловато у тебя, на одну трубку только.
Шуханов смотрел на тощий круп лошади, на падающие снежинки, и на душе у него было муторно.
— Почему вы, Никита Павлович, решили, что именно я Шуханов? — спросил он.
— Как почему? Узнал от Чащина. Начальству положено все знать.
— А если точнее?
— Можно точнее. У нас телефонная связь с Ленинградом. — Никита Павлович засмеялся. — Немцы нам ее установили. Как только ты вчера ушел, у меня в бане зазвонили. Беру трубку. «Не у вас ли, — говорят, — Шуханов со своим отрядом остановился? По всем псковским лесам ищем и нигде найти не можем». Поинтересовался: «Какой он с виду?» Мне обрисовали. Сейчас смотрю на тебя — все сходится. — И тут же спросил: — Ну а Асанова знаешь?
Слова бородача о телефонной связи насторожили Шуханова, но, услышав про Асанова, он сразу все понял: «Значит, нашей судьбой интересовался Андрей Дементьевич. Возможно, и Никитин». И он догадался, почему вчера бородач так неожиданно прервал разговор. Ему нужно было с кем-то посоветоваться.
И после этой догадки Шуханов успокоился. Ему захотелось помолчать, подумать. Но неугомонный Никита Павлович снова завел разговор:
— Так вот о Чащине… Сам понимать должен, для чего нам потребовалось посадить старостой верного человека. У гитлеровцев свои планы, у нас свои. — И, хитро сощурив глаза, спросил: — А насчет письма дочки Чащина ты правду говорил или придумал, как я с телефоном?
— Письма у меня нет, но Чащина у нас в отряде. — И Шуханов рассказал, как попала Тося к ним, как привела их в песчаные карьеры. — Она нам говорила о вас, Никита Павлович, о Карпове. Только об отце молчит. Думается, девушка не знает, что он староста.
— Не знает, говоришь? Может быть. А вот как Чащин согласился стать старостой, сам у него спросишь. Из первых-то уст интереснее.
— А как бы увидеть Карпова? — поинтересовался Шу-ханов.
— Подойдет срок — увидите. И не только Карпова… А пока вам одного знакомого представлю. Тут у нас радист появился. Фамилия — Камов. Не припомнишь?
— Нет. Не помню.
— Он все толкует, что тебя знает…
Подъехали к дому. На крыльце появился Володя. Поздоровался с Шухановым, сел в дровни и погнал кобылу в другой конец деревни. Никита Павлович повел гостя в баню.
— Так, говоришь, не знаешь Камова? — Подошел к печке и вытащил дверцу. Изумленный Шуханов увидел лаз. — Прошу спуститься. Отдохнешь, закусишь и… Эй, старшина, принимай гостя!
— Есть, принимать гостя!
Шуханов недоумевал. А бородач продолжал:
— Чувствуй себя по-домашнему.
