Крепкие, как лесные орехи, глаза Андрея ни разу не сморгнули, у скулы затвердел желвачок. Это маленькое затвердение выдавало в Андрее его литовское лесное упорство. Руки, сильные, короткопалые, были сложены на коленях, свечи высвечивали золотистую щетинку. Мелькнула отогревшаяся муха, села на правую руку, поползла по розовому шраму – от большого пальца под рукав, но рука не сдвинулась. Дмитрию захотелось согнать муху, он знал от отца об этом шраме: давным-давно литовский князь Довмонт бежал от своих во Псков, а потом из Пскова напал на своих и пленил тетку свою Евпраксию, мать Андрея. «Тогда ему было, как мне, двенадцать, а он мать мечом защищал, и руку ему рассекли! Да, мне бы меч, и я бы…» Потом Андрей вырос, крестился и стал епископом, а мать его ушла в монастырь, а отец – князь литовский Герден – так и погиб некрещеный, язычником, – убили его новгородцы в сече.

Именно за это еще больше любил Дмитрий Андрея. «Литву и татары боятся», – подумал он с завистью, разглядывая крепкую широкую руку, по которой все ползала муха.

…Паутинная жаркая мгла в небе, тусклые перезревшие травы, печет затылок. Мухи ползают по бесстыдно заголенной спине, по белой коже. Кони косятся, пылит зловонно пылью, пересохло в горле, но противно вздохнуть. Тела этого при дороге нельзя ни отпеть, ни закопать. «Поднял руку на воинов Великого и Непобедимого!» – кричали бирючи на торгу в Кашине. Маленький страх – голый сморчок-человечек с крысиным хвостом – протухал у Дмитрия за пазухой, отравлял все до поднебесья, как гриб-домовик. А когда рука тянулась его выбросить, разрастался нелепый ужас. «Да воскреснет Бог, и да расточатся врази Его!»

Господи, всегда ОН все испортит!

Дмитрий тряхнул головой, муха снялась, улетела мимо света в темноту. По-прежнему что-то читал грек, от горячего воска отпотевали стены, голос одиноко бродил в пустоте сводов:

– «Богом прославленному и благочестивому сыну духовного нашего смирения Михаилу, великому князю всея Руси».

– Про что это он? – обернулся Дмитрий к Борису Норовитому, ближнему советнику отца, но тот только сморщил брови, отмахнулся: «Погоди!»

Алексашка дремал, уронив голову, Дмитрий нехотя ткнул его локтем. Брат встрепенулся, поморгал, улыбнулся.

– А как назовем его?

– Чего?

– А как щенка назовем? Моего.

– Сиди, не ерзай.

– А я знаю – Буяном!

– Сиди, на шепчись!

– А как ты…

– Сиди, Александр! – подражая отцу, сказал Дмитрий. – Не то как выйдем, я тебе!..

– «…Донесли к нам послания-грамоты твои, слышал есм и вси митрополиты и святители нашего Собора…

Понеже митрополит Петр много сотворил без закона, ибо мзду емлет за ставление в архиепископы, узнали мы от писаных грамот твоей, сына духовного нашего, и по грамоте благочестивого епископа Андрея. Однако дабы без пристрастия расследовать сие дело о святокупстве, послали на Русь апокрисариев наших…»

Стало тихо в огромной каменной пустоте. Морозный день синел в окнах высоко, недоступно, а потом родился где-то шепот, ропот, и загудело голосами-обрывками, клочьями посыпалось, как мусор с потолка, на лица епископов, напряженно-изумленные, желто-огненные от свечей, лиловато-белые от дневного света. Стукнула на хорах опрокинутая скамья, прорвалось:

– Святокупство?!

– Да как он дерзнул!

– А что – если правда?

– Тихо, бояре, тихо!

– «Продавать благодать Святаго Духа – на это есть гнев Божий, а по святым канонам – и отлучают, и проклинают, – возвысил бронзовый голос диакон Георгий Педрик, и говор примолк. – …Егда соберется Собор, и разберет, и обсудит, то митрополит или исправит клеветы на себя и чист будет, или другого поставим, кого восхочет боголюбство твое, великий князь, мужа, прославленного добрыми делами от всех людей…»

Дмитрий с ужасом глянул на митрополита: Петр сидел спокойно – грустный, сцепив худые пальцы на посохе, смотрел в пол, туда, где пересекались все тени. А тени метались, спрашивали, не находили ответа.

– Понял, княжич? – шептал сзади Норовитый. – Митрополит серебро за место давал, а наш Андрей его обличил. Понял?

– Нет! – тихо сказал Дмитрий и так посмотрел, что он смутился: с треугольного личика будто все стерли, кроме огромных глаз, а кожа посерела, пошла пупырышками.

Среди мирян все нарастал безобразный шум, и тогда епископ греческий Феофил встал и так стукнул посохом, что вздрогнули свечи. Его полное лицо посмуглело, влажные красивые глаза оживились негодованием.

– Мы, апокрисарии Вселенского Патриарха, рассмотрели это дело со вниманием, – сказал он негромко, властно, и шум затих. – Дело это возникло от грамоты инока Лавры Святой Богородицы монаха Акиндина к великому князю. Монах тот был послан в Константинополь и оттуда отписал. – Он повернулся к Андрею: – Кир Андрей! Грамоту ту мы читали, и дела в ней немного, а имеешь ли ты, помимо грамоты сей Акиндиновой, что еще обличительное и достоверное? Ибо, – тут Феофил предостерегающе поднял руку, – дело сие тяжкое, и каждое слово взвешено будет не только здесь, но и на Страшном Судилище Господнем!

Многие с простодушным любопытством следили, как гладко грек выговаривает русские слова, но иные хмурились, а Дмитрий остудившейся потной спиной ощутил, как оживает за ним на западной стене Страшный Суд. Апостолы на престолах под сенью ангельских дружин, трубы архангелов, от которых разверзаются гробы, и земля и море отдают своих мертвецов, а ниже – сквозь щели – огнь адский, неугасимый, и руки грешников, и мерзкие безглазые тени, вынюхивающие добычу… И все это опоясывало толстое тело великого змия, который тоже ждал, что ответит епископ Андрей.

Он отвечал медленно, ставил слово на слово:

– По жалобе монаха Акиндина, великого князя порицающего за молчание, я, как пастырь, поставленный чистоту беречь, отписал Вселенскому Патриарху, и грамоту мою ту вы читали. В ней все есть. – Он сделал вдох, словно на грудь что-то налегло. – А кроме не знаю свидетельств по этому делу.

Андрей сел, подставил обветренное лицо дневному лучу; его светлые глаза застыли на митрополите.

– Благослови, вдадыко? – встал игумен тверского Отроч монастыря Игнатий. – Подать для мзды собирали в Галицком княжестве, оттуда Петр и прибыл, по указу князя Юрия Львовича, по семь гривен с попов и клирошан по приходам.

Иван Данилович жадно прислушивался. «Узнать бы, что этот Акиндин написал князю. Грек говорит – мало там дела». Но спросить он не смел.

– Прочтите Собору послание монаха Акиндина великому князю, – возвысил голос епископ Феофил.

Послание читали долго. Свечи начали чадить. Акиндин дерзко, безбоязненно упрекал великого князя за попустительство, требовал открытого осуждения митрополита. Дмитрий негодующе встрепенулся от слов:

«…Молчишь, боясь осуждения, хотя видишь растущую ересь и тем можешь способствовать богоненавистному обычаю продавать и покупать непродаваемую благодать Духа Святаго! За сие дело верховный Апостол, как говорится в Деяниях, Симону-волхву непокаявшемуся сказал: „Серебро твое да будет на погибель с тобою“».

Письмо Акиндина читал рыжеватый курносый и робкий монашек. Он краснел, стыдясь слов, обличающих Петра, голос его западал. На него неловко было смотреть, но Дмитрий смотрел с угрозой, когда монашек читал про его отца. Акиндин предостерегал:

– «Разумей, державный князь, яко из-за ослушания божественных канонов святых апостолов все зло приходит на нас. – Здесь чтец перевел дух, в голосе его послышалось страдание. – Не пали ли сильнейшие мужи наши под острием меча? Не преданы ли были любимые дети наши в полон, в нечистые руки язычников? – У епископа Андрея под клобуком сузились зрачки. – Не осквернены ли были святыни наши мерзостью запустения? («Что же это?» – шептал Дмитрий. Ему стало тоскливо). Да, были они поруганы живущими вокруг нас народами, которые надсмеялись над ними…»

По собору повеяло холодком тления, многие опустили головы, даже Иван Данилович перестал на миг злорадствовать, но от следующих слов воспрянул: