«Да мы и есть все отравленные, – сказал Иван. – И давно уже так и ходим отравленные, и пьем, и едим, и детей зачинаем, серебро копим, кичимся, а внутри – гниль… Привыкли, не отвыкнем теперь. Все это знают, а не признается никто никогда…»

Он встал и начал ходить от окна к двери. Остановился, взял в руки голубую пиалу, повертел, нажал пальцем – отломился край; Иван покраснел, ударил пиалой об пол.

– Замети! – приказал вскочившему отроку. – Ступай. Стой! Коней накормите, соберитесь.

«Надо скакать домой, – думал он ожесточенно. – Что я сижу тут, как дурной? Может, они там у меня уже посады жгут. Пойду скажу княжне Ольге, чтоб Юрию передала, попрощаюсь – и в путь…»

Что-то же надо делать даже тогда, когда всякое дело бессмысленно. Он оглянулся напоследок: все здесь было ему чуждо – шелк этот, пиалы, мусор по углам. Да и дома, в Переяславле, что ему поистине дорого? А сам он просто, как человек, кому дорог? Иван усмехнулся неприятно: он подумал с удивлением, что по-настоящему он ни здесь, ни там никому не нужен.

Ольга, младшая дочь Константина Ростовского, осталась в Москве и после смерти своей сестры – жены Юрия при их дочери, княжне Софье, золотушной и запуганной девочке.

Была Ольга незаметна, молчалива, Юрий ее прозвал «монашкой». В его холостом доме она была не к месту, но распущенные Юрьевы холопы только ее и стыдились; только одна она могла занять место хозяйки за столом, когда приезжали родовитые гости с женами, только ее просил говорить Юрий с духовными лицами по щекотливым делам.

Жила она на отшибе в старом тереме покойной княгини. Иван пошел туда не проулком, а напрямки – через сад.

День так и не разгулялся, сырая пасмурность глушила шаги. На старых яблонях пожелтели края листьев, белый налив гнул ветки, кое-где паутиной затянуло янтарные наплывы на коре; малинником заросли гнилые столбы, в сером пруду тонуло матовое пятно – где-то пряталось солнце. В этом пруду они с Юрием мальчишками ловили карасей, но сейчас в это не верилось. Хотя голые пятки вспомнили засасывающий ил, а живот – через рубашку – холод поднимающейся коричневой воды и тусклое золотистое биенье плоских рыбин меж ивовыми прутьями верши, их живую скользкую тяжесть, запах тины, чешуи, ряски.

Ольга на открытой галерейке перебирала ягоды, от скрипа ступенек выпрямилась, встала.

– Не сердись, Ольга, что наскоком – я попросту, как родич: зашел проститься, а Юрию скажешь, что не мог ждать.

Иван говорил, не глядя на нее: его заинтересовали щенки в корзине у двери. Тупорылые, мохнатые, они тыкались носами в соски, налезали друг на друга. Сука прижала уши, беззвучно оскалилась, виляя хвостом.

– Это чьи ж? Не от Болтая?

Княжна не отвечала, Иван поднял голову, напрягся, насторожился: серые глаза смотрели на него в упор, исподлобья, медленно темнели.

– Проститься? – повторила она глуховато.

Порозовела пятнами нежная шея, мочка маленького уха. Иван впервые заметил, какая у нее молодая острая грудь. Он вообще как бы впервые ее заметил. Мягкий сумрак из сада высвечивал тонкий пух на виске, пальцы теребили косу, рот улыбался беспомощно. Такой он ее не видал, да и никто не видал. Он проглотил комок смущения.

– Надо ехать, ты, верно, слышала: сам Тохта, а у меня не готово, а Юрий вызвал и пропал, день пропустишь – год не наверстаешь, ты сама понимаешь, я бы подождал, да дело не ждет, – быстро и бессвязно говорил он, как бы оправдываясь.

– Не ждет, – повторила она, все так же непонятно глядя исподлобья. В глубине расширенных зрачков что-то перемещалось, надвигалось мерцающими гранями; теперь и уши и лоб ее сплошь порозовели.

– А может, еще врут про Тохту, может, я и задержусь здесь, – продолжал он, не думая, что говорит, и остановился: от новой, детски-открытой улыбки она стала прекрасной. Он никогда не видел такой улыбки, хотя знал Ольгу много лет.

Он отвел глаза в сад, стараясь собрать мысли. Туманное пятно в пруду просветлело, заклубилось, все стало отчетливее, сочнее: и толстая листва, и трещинки в коре, и лоснящиеся белые яблоки. В увядшем малиннике сквозь черные прутья прозрачно заалели редкие ягоды. Нет, один раз эту улыбку он видел…

Года три назад приехал в Москву по делам. Старый сад уцелел от пожаров, и трава меж яблонь выросла по золе густая, выше колен. На рассвете все было в крупной матовой росе, холодной, как лед. В росе отражались розоватые облачка. Он вышел в сад спозаранку – только первая птичка зачирикала – и увидел Ольгу. Она бежала куда-то, метались косы, трава хлестала по коленям. Заметила его и вспыхнула, промелькнула. Вот так же. А в доме – никогда. По пояс вымокла в росе, подол прилип к ногам, и он словно почувствовал, как холодит мокрый подол ее сильные круглые колени. Но улыбка – как у ребенка. «Чего скачешь ни свет ни заря!» – крикнул он, когда пробежала, и забыл ее. На реке молоком слоился туман, только торчала труба у кузницы, черно-серое мешалось с белым, вода просвечивала, как через рядно. И все.

– Нет, Тохта придет, – сказала она, продолжая улыбаться, и он понял, что ей все равно, придет хан или нет, если он останется.

Он испугался своего незнакомого волнения, он не знал, что говорить, да и говорить не хотелось. Разум бесстрастно подсказывал: «Не бывать этому: ты и она – насквозь разные».

– Насквозь… – проговорил он и почувствовал, что сам краснеет. Этого с ним не случалось с детства.

– Что? – чутко сдвинулась она.

– Нет, это я так… Ольга, о Господи!

«Да, да!» – безбоязненно подтвердили ее глаза, и от этого волнение в нем стало пронзительным, перехватило горло, он не испытывал этого прежде ни с кем, он даже слова «нежность» не знал.

– О Господи, Ольга! – сказал он только, повернулся, ломая себя, сбежал со ступенек и крупно, ожесточенно зашагал по саду обратно.

Он шел один и объяснял ей искренне, бестолково: «Все я пропустил, Ольга, не так жил, женился, уехал». – «Да». – «А ты из-за меня не уехала». – «Да». – «Андрей Рыльский сватался, не вышла, тоже из-за меня?» – «Да». – «Стар я для тебя». – «Нет». – «Не так я смотрел на все, на росу эту, на яблони, бес меня тащил, Юрий, наше Дело, ты понимаешь?» – «Да. Нет». – «А теперь поздно…» – «Нет». – «Разные мы – насквозь». – «Да». – «Но и „это“ – насквозь». – «Да». – «Только ты меня полюбила, насквозь“». – «Да». – «Лучше в смерти, но вдвоем…» – «Да». – «Но ты еще надеешься?!» – «Да». – «На что? (Молчание.) На что? (Молчание.) Что же делать? Бежать?» – «Нет». – «Может, я с ума сошел?» – «Нет». – «Но ты любишь меня за меня?» – «Да». – «Давно?» (Молчание.) – «Я же чужой и ослеп ради Дела. Любишь все равно?» – «Да». – «Я начну с начала: все равно конец – Тохта». (Молчание.)

Он шел, не разбирая тропы, давя опавшие яблоки, они хрустели, брызгали соком на сапоги, перебродившим вином пахла рыхлая земля.

Он впервые увидел, что в нем два Ивана. Первый с отрочества жил Делом-Государством. Второй остался в детстве, а сегодня воскрес. Первого он берег, кормил, учил, выхаживал много лет. Над вторым посмеивался. Первый действовал умно и всегда – в темноте, а на свету тайно наслаждался изумленными лицами врагов, которые мешали Делу и внезапно падали, озирались: кто их сбил? А он, Иван-первый, укреплял еще одну спицу в колесе. Дело – Колесо. Он его пустил, но потом Оно само завертелось, втянуло его в спицы и пошло махать, набирая силу. Дело – тело… Да, его тело крутилось в Колесе все быстрее, выше – и не выбраться, но он сам продолжал четко думать, направлять, радоваться тайной своей власти над Колесом. Власть была в разуме, в голове Ивана-первого, и он эту голову берег, как золотую, от вина, от баб, от всего, что мешает вертеться беспощадному мудрому Колесу. А теперь у Тохты заболит печенка, и процедит он как-нибудь брезгливо: «Колесо – сжечь». И все.

Но иначе он, Иван-первый, все равно не мог жить: он родился государем, а не бондарем или конюхом. Он не виноват в этом. Он не жалеет ни о чем. Только вот сегодня не то: Иван-второй проснулся и плачет где-то под спудом, как младенец…