Отец, мать, Юрий, бояре – все бежали, а он, дурак, остался: когда увязывали в спешке ночью возы, соскочил с телеги, выбежал на двор – забыл взять любимого сокола, белую челигу. Проискал, протыркался и остался. Стоял один, озирался, тер глаза.

Москва без князя отворила ворота татарам. Ордынский царевич Тудан по обычаю выгнал жителей в поле, а город отдал на двое суток войску на грабеж. Ивана спас отцовский сокольник Никола Пень. Когда монголы по закону чингисову начали делить в поле народ: девок – на позор, рукомеслов – в Орду, знатных – на выкуп, Никола сказал, что Иван – его сын. Уже тогда он был плешив и с проседью, а таких не угоняли, только для смеха меркиты Оттокай-хана отрезали ему левое ухо, утешили: «Нашему хану для полного счету!» Счет убитым врагам монголы вели именно таким способом.

Иван смотрел помутневшими глазами на глину меж лопухов, но видел костистого высокорослого Николу. Никола Пень стоял спокойно, равнодушно, хотя кровь вниз по шее чернила рубаху до подмышки. Может, за это татары его и отпустили.

Иван поежился, опомнился. Все это было, да быльем поросло, и незачем ворошить. Двадцать лет! Дети с тех пор выросли и переженились. Огибая кучу, он зашагал к церкви.

«С тех пор некого нам опасаться. Татары – тоже люди, привыкнуть можно. Восьмой десяток пошел, как ханы правят. Отцы наши, деды, прадеды в Орду ездили, и мы будем ездить, и внуки, и правнуки. Так тому и быть. Ханы не только нас – митрополитов ставят. Я еще мальчишкой понял все, бросил мечтать. Только безумцы вроде Михаила Тверского еще мечтают о чем-то. Работать надо, а не мечтать, год за годом, для Дела, для семьи, для себя. Ум надо иметь, разум, великое притворство… Да!»

У Михаила Архангела было полупусто: будний день, покосы. Из «верхних» зашел только посадник Петр Кучка, встал чуть позади. Иван Данилович повторял молитвенные слова, иногда подпевая красивым сухим тенором – петь он любил.

На середине службы к посаднику бочком пробрался слуга, шепнул что-то, Петр нахмурился, пожал плечами, вышел. Иван остался до конца. Он был доволен и службой, и собой.

На паперти привычно запричитали, потянулись нищие. Только высокий старик молча стоял в сторонке, и ему-то Иван бросил полушку: он любил таких молчунов.

– Спаси Христос, – медленно сказал старик.

Был он костист, силен, плешив и вроде слеп – так безучастно смотрели мимо выцветшие глаза. Старик наклонил голову, под редкой сединой мелькнул вместо уха розовый стес. Иван открыл рот: Никола Пень!

– Никола? Ты? – спросил он обрадованно и неловко: когда уехал в Переяславль княжить, о Николе забыл. – Как ты до этого дошел?

Никола слегка развел жилистыми руками, не ответил. Он обнищал, постарел, но одет был в чистое рядно, и онучи холстинные выстираны, лыковые лапти обмыты.

– Возьми его к нам, одень, накорми. В сукно одень, – сказал князь отроку. – Вечером приведи ко мне.

Но старик даже не поклонился.

– Ты что, не узнал меня?

– Узнал…

– И то спасибо. Приходи вечером. Придешь?

Никола наклонил голову, но смотрел все так же будто мимо.

Иван улыбнулся и пошел к посаднику. Он был вдвойне доволен: и доброе дело, и себе польза – Никола славился своей прямотой, что сказал – то сказал, его за это и прозвали «Пень».

На пустыре перед двором посадника двое конюхов пытались поднять загнанную кобылу Гнедая от пота, с ввалившимися надглазинами, кобыла храпела, скребла копытом дерн; выкаченный зрачок дичал, боролся из последнего.

Из ворот навстречу князю торопливо шагал Петр Кучка. Они сошлись около издыхающей кобылы. Один из конюхов выпустил узду, распрямился:

– Нет, боярин, не подымешь – запалили до смерти…

– Загнали, – робко подтвердил другой.

Но посадник их не слушал. Он отвел Ивана за рукав, надвинулся грудью, взгляд его расщеплялся, не слушался.

– Беда, – сказал шепотом, – Тохта идет на Русь! – И, успокаиваясь по мере того, как немел Иван, объяснил: – Всю Орду поднял, вон гонца кобыла – от самой Рязани гнал… Что будем делать?

У Ивана в груди что-то осело со вздохом, как пласт, он подумал устало: «Вот оно, дождались!» – и наступило даже какое-то облегчение.

– Тохта? Сам?

– Сам…

Они встретились зрачками; их лица были одинаково жестоки от стиснутых челюстей. У крыльца развратно расхохотались Юрьевы челядинцы: кто-то их насмешил. Конюх снимал узду с неподвижной кобылы. Пестро-белая собака трусила по проулку меж заборами.

– Народ не знает. – Посадник облизал серые губы. – Хотел Кадьяка спросить – не пустил к себе. Знал бы я раньше…

– Во Ржев пошли. За Юрием.

– Пошлю…

– Припасов-то хватит? Из деревень везите. Башню-то скоро кончат?

– Скоро, – так же безразлично ответил посадник, махнул рукой, пошел обратно во двор. Широкая спина его сутулилась. Конюхи стояли у издохшей кобылы, смотрели с удивлением ему вслед.

В низкой палате было прохладно, полутемно. Иван сидел на ложе, вертел в пальцах нитку от пояса.

Здесь при отце стоял простой дубовый сундук, а зимой топили лежанку. Сейчас лежанку зачем-то разобрали, в углах был сор, сундук покрыли малиновым фряжским шелком с прошивными крестами и поставили на него поливные пиалы из Хорезма. Голубые с золотым узором, а внутри – пыль. Все это раздражало.

«С Батыя никто из великих ханов сам на Русь не ходил. Вся Орда. Этого не остановить. Никому».

Полдня просидел он на постели и ничего не придумал. Плечи обвисли, в кости словно налили промозглой мглы. Сидеть бы так год, два, ни о чем не думать…

Петр Кучка приходил, рассказывал, что и вторично Кадьяк его не принял, но велел зачитать ханскую грамоту ко всем баскакам о том, что-де великий хан золотоордынский Тохта по своей милости решил самолично навестить своих русских подданных и что-де это великая честь – никто из ханов им такой чести не оказывал. Он первый несет мир на Русь, и надо всем его встречать с любовью, страхом и благодарностью.

Ехал Тохта небывало – водой, вверх по Волге, с двадцатью царевичами-чингисидами, с женами, детьми, псарями, шаманами, музыкантами и прочей свитой. Берегом гнали три сотни кобыл для кумыса.

А войска будто с ним нет – только охранная тысяча «синих» сайджутов.

Но рязанский гонец рассказывал, что не тысяча, а двадцать тысяч, два тумена, да сзади подтягивается из Дикого Поля еще туменов пять-шесть.

Врет Тохта. Кто ему поверит? В наше время отцу родному нельзя верить, не то что… Но зачем это ему? Дань платили исправно, мастеров и товары шлем в Орду, когда надо, и войско – вон ростовцы два полка посылали аж на Абескунское море, князей он ставит, как хочет, что скажет, то и сделаем. Скажет завтра: «Ходи раком!» – и пойдут, все пойдут. Вон Юрий и на дому уже в татарской мурмолке ходит… Зачем же руку кусать, которая тебя кормит? Ведь все истопчут, пожгут, разгонят. А сами горшка слепить не умеют. Зачем? Ведь не дурак же он, Тохта, хозяин: двадцать лет не разорял, дороги провел, пустил ямскую почту, купцов созвал от Ирана до Рима, столицу свою, Сарай, украсил дивно… Зачем же? Мигнет – и Москвы не будет. Да что Москвы! Что живет в мозгу твоем, Тохта, великий хан, сын Менгу-Тимура?

Бессмертного бога силою и величием дедов и прадедов Тохты великого слово татарским улусным и ратным князьям…

Так начинались ханские ярлыки. Иван наизусть выучил это. А кончались так:

…А кто ослушается или беспутно силу учинит против, то смертию да умрет…

Иван закрылся ладонями: из ржавой темноты смотрело подозрительными щелочками водянисто-отекшее лицо. Бесцветный рот никогда не улыбался, а над верхней губой под редкими волосинками копилась в ямке, как у всех людей, мелкая испарина.

Иван опустил голову: в лицо джихангира смотреть нельзя. Так четыре года назад стоял он перед властителем «ста народов», когда Юрий тайно послал его в ставку хана на Ахтубе.

Лучше б он не смотрел в это старческое опухшее личико, лучше б не родиться ему в этой рабской стране, где каждый день с утра надо заново строить в голове хитрое здание из лжи, страха, зависти и подлых улыбок. Привыкать и постоянно чуять, что все это напрасно, потому что каждый день тебя могут отравить, а ты все равно будешь улыбаться, чтобы заодно не отравили твоих детей.