— И что теперь?

— Я больше так не думаю.

— И, тем не менее, вы только что спросили, не думаю ли я, что он убил ЛеДюка.

— Я спросил, думаете ли так вы, но не говорил, что так думаю я.

— То есть, вы желали узнать, брошу ли я его под колеса автобуса, чтобы спастись самому?

Желина промолчал. Его раскусили. Он предоставил Гамашу возможность обвинить Мишеля Бребёфа, а тот возможностью не воспользовался.

— Бребёф, фактически, единственный тут, кто хотел бы, чтобы убитый оставался жить, — наконец сказал Желина. — Я уже говорил вам — меня учили, что нельзя недооценивать роль ненависти. Но со дня смерти моей жены я усвоил ещё одну вещь.

Остановившись на очередном лестничном пролёте, Гамаш внимательно посмотрел на Желину.

— Никогда нельзя недооценивать одиночество, — проговорил «маунти». — Бребёф не стал бы убивать единственного человека, который не просто хотел, а был счастлив составить ему компанию. Как он назвал ЛеДюка?

— Его спасательным плотом. А сейчас? Вы всё ещё одиноки?

— Я говорил о Бребёфе.

— Oui.

Гамаш ещё помолчал, давая Желине понять, что готов его выслушать, если тот пожелает. Офицер КККП не произнёс ни слова, крепче сжал губы, и Гамаш деликатно отвернулся, чтобы предоставить ему хотя бы иллюзию уединения.

Он смотрел в окно, на снежные поля, сверкающие под солнцем, на каток, где деревенские ребятишки играли в хоккей. Одна из последних игр в этом сезоне. Даже издалека, Гамашу были видны лужи талой воды. Вскоре на месте катка прорастёт трава, и начнутся новые игры.

Казалось, это не просто окно, это дверь в другой, параллельный мир, за миллион миль от места, где они стоят.

— Помню, как мы играли в хоккей на озере возле нашего шале в Лаврентидах, — тихо, еле слышно, проговорил Желина. — Когда я был ребёнком.

Когда я был ребёнком, подумал Гамаш. Вот сентенция. Когда я был ребёнком…

Мужчины молча смотрели в окно на игру.

— Они могли бы играть на внутреннем крытом катке Академии, — Желина махнул рукой в сторону арены. — Наверное, просто предпочитают находиться снаружи.

— А вы бы предпочли оказаться снаружи? — спросил Гамаш, а Желина улыбнулся и покачал головой.

— Non. Мне бы теплую арену и обжигающий шоколад после игры, — ответил он. — То, что надо.

— Мэр запретил им находиться внутри Академии, — сказал Гамаш.

Он наблюдал, как один из игроков ушёл в отрыв, а другой пихнул его в сугроб на краю катка. Оба исчезли в снегу, потом вынырнули из сугроба, румяные и хохочущие.

— Всё станет как прежде, — сказал Желина. — Просто дайте им время.

Мальчишки разрезали коньками лёд, гоняясь за шайбой. На них были надеты красные или синие вязаные шапочки с помпонами и свитера Монреаль Канадиенс. Отличить команды одну от другой было сложно. Хотя сами игроки отлично это делали. Следовали инстинкту.

Они точно знали, кто на их стороне.

Когда же мне стало так сложно в этом разобраться, задался вопросом Гамаш.

— Извините, но у нас нет миссис Клэртон, — раздался в трубке приятный молодой голос.

— Я сказала Клэртон, — повторила Изабель Лакост.

— Да. Нет. Совершенно верно. Клэртон.

Лакост уставилась на трубку. Она не ждала многого от этого звонка, зная, что всё именно вот так и закончится. Женщина с крепким британским акцентом пыталась понять женщину с квебекским акцентом.

Обе, видимо, говорили на неразборчивом английском.

Вдвойне раздражало, что Бовуар, чей грубый английский был подхвачен на улицах восточного Монреаля, совершенно не беспокоился о том, чтобы быть понятым. И его понимали! В то время как её, по-настоящему учившуюся английскому, то и дело понимали неправильно.

Лакост ещё раз пробежала глазами электронное письмо от дамы с оружейной фабрики «МакДермот и Райан», Великобритания.

Четко подписано — Элизабет Колдбрук-Клэртон.

— Это «МакДермот и Райан»? — уточнила Лакост.

— Нет, это «МакДермот и Райан».

Абсолютно предсказуемый ответ. Изабель вздохнула.

— Что ж, всего вам доброго, — попыталась бодро закончить разговор женщина на том конце трубки.

— Погодите! — прервала её Лакост. — Как насчёт Колбрук? Есть у вас Элизабет Колдбрук?

На линии повисла тишина, Лакос даже решила, что секретарь повесила трубку. Однако её голос послышался снова:

— Нет, но у нас есть Элизабет Колдбрук.

— Да, да, — согласилась Лакост, уловив в собственном голосе нотку отчаянья.

— Секундочку.

Несколько секунд спустя в трубке раздался другой голос, более деловой и менее радостный:

— Здравствуйте. Чем могу помочь?

— Элизабет Колдбрук-Клэртон?

Секунда колебаний.

— Элизабет Колдбрук, да. С кем я говорю?

— Меня зовут Изабель Лакост. Я расследую убийство преподавателя здесь, в Квебеке, это в Канаде.

— А, да. Сегодня утром я уже говорила с вашим начальником.

— Вообще-то я его начальник. Шеф-инспектор Лакост, Сюртэ дю Квебек. Вы беседовали с инспектором Бовуаром.

В трубке послышался смешок:

— О, прошу прощения. Я могла бы и догадаться, особенно после всех этих лет, что я в должности руководителя отдела. Désolé.

— Вы говорите по-французски? — спросила Лакост по-английски.

— Говорю. Ваш английский лучше, чем мой французский, но если хотите, можем переключиться.

Странно, но английский этой женщина Лакост понимала отлично. Возможно, эта её манера говорить обрывочно была близка к срединно-атлантическому акценту, к которому Лакост привыкла в Канаде.

— Пусть останется английский, — решила Лакост. — Хочу отправить вам фото. Фотографию револьвера.

Она нажала кнопку «Отправить».

— Я её уже видела. Ваш коллега прислал мне её утром, — сказала Элизабет Колдбрук. — Ой, погодите секунду. Это не совсем та фотография. Что это?

— Это кусочек витражного окна.

Лакост отправила ещё одно фото и расслышала щелчок — мадам Колдбрук открыла файл.

— Вижу. Мемориальное окно. Поразительное изображение.

— Oui. Пистолет в руках солдата, можете определить его марку?

— Могу. Определенно один из наших. Отличается стилем. Это МакДермот, 45 калибр. Их выдавали большинству служащих британских экспедиционных сил в первую мировую войну.

— Это канадский солдат.

— Предположу, что многим из них тоже выдавали именно этот револьвер. Как минимум, офицерам. Этот мальчик так юн.

Обе женщины, обе матери, смотрели на мальчишку с ружьем, револьвером, испугом, решимостью и великодушием в глазах.

— Это та же марка, но не та же модель, которую использовали в вашем случае, — заметила мадам Колдбрук. — Ваш револьвер новой модели. Продан несколько лет назад.

— Да, я понимаю.

— Думаете, есть какая-то связь между убитым мужчиной и солдатом первой мировой?

— Мы пока только собираем информацию.

— Понятно. Что ж, если ничем больше не могу помочь…

— Merci. Ой, есть ещё один небольшой вопрос. Просто подумала, как написать ваше имя в отчёте — Элизабет Колдбрук, или Клэртон, или Колдбрук-Клэртон?

— Элизабет Колдбрук будет правильно.

— Но в письме вы подписались как Колдбрук-Клэртон. И я заметила, что «Клэртон» выделено другом шрифтом. У вас была причина так поступить?

— Это ошибка.

Шеф-инспектор Лакост отметила для себя это заявление. Как кто-то может ошибиться в написании собственного имени? Можно опечататься. Её лучшая подруга однажды, сильно нервничая, подписала первые водительские права именем Лузи вместо Луиз. Эта ошибка преследовала её ещё долго, дольше, чем закончился срок водительской лицензии, потому что друзья постоянно подшучивали над ней каждый раз во время совместных выпивок.

Возможно, мадам Колдбрук вышла замуж, а недавно развелась. И вернула себе девичью фамилию. Это объяснило бы исчезновение дефиса и ошибку. И ее настороженный тон, когда она отвечала на этот вопрос.

— Спасибо, что уделили мне внимание, — сказала Лакост.