Голос Амансульты, и без того ледяной, вдруг преисполнился презрения:

— Но он обращался со мной, как с самой обыкновенной простолюдинкой, Сиф. Для начала он приказал поместить меня в тесную келью без окон, в Латеранском дворце много укромных мест. В келье не было ничего, кроме лампадки под распятием, но и лампадка чуть-чуть теплилась. Я села в углу на каменный пол, мне стало зябко и холодно. Потом я встала и ходила по келье, два шага в одну сторону и два шага в другую. Никто не имеет права так обращаться с представительницей столь древнего рода, как мой. Я думаю, Сиф, сознание нунция было затемнено слухами о богатом золоте, добытом из тайников Торквата. Конечно, нунций оказался ничтожен в своей ничтожности, Сиф. Он так и не понял, что рыба, уловленная в пруду, ничего не значит перед великим умением ловить рыбу.

Амансульта вдруг спросила:

— Ты помнишь, Сиф, как я испугалась, когда впервые дошла до истины?

Старик кивнул.

Лёжа на полу, Ганелон напрягся.

Амансульта испугалась?

Чего могла испугаться Амансульта? Разве она способна пугаться? До какой истины она дошла? Как и почему истина, если это действительно истина, может испугать честного и чистого человека?

Вот старик Сиф обманул Ганелона.

Старик Сиф, медленно вспомнил Ганелон, выслушивал его требования и угрозы, а сам бросал в кипящий горшок сухую траву, пары которой вызывают странные видения и упадок здоровья. Старик Сиф не хотел, чтобы Ганелон, пёс Господень, ушёл из подвала со старинной книгой в руках и оставил в подвале два трупа.

Ганелон вспомнил двуликого человека, изображённого на одной из многих страниц книги.

Большой герметический Андрогин, попирающий материю, чреватую четырьмя элементами космоустроения.

Ганелон хорошо запомнил определение и сейчас усмехнулся про себя: разве не отвергает подобное знание простых человеческих радостей?

И подумал: я всё-таки нашёл одну из самых тайных книг Торквата, я даже держал её в руках. Теперь, наверное, Амансульта и старик Сиф, прозванный Истязателем, убьют меня. Они не могут меня отпустить, я для них опасен, потому что знаю их теперь в лицо.

Странно, но это почему-то успокоило Ганелона. Он вновь весь превратился в слух.

— Я считала, что апостолик всегда строг, что он всегда облачен в парчу, шитую золотыми крестиками, что всегда на его голове тиара. Я считала, что он всегда строг, безмерно строг, ведь я судила о нём только по его известным мне поступкам и буллам. Помнишь, как однажды в Риме появилось много сицилийцев и северян с выколотыми глазами и отрезанными ушами? Этих людей приказал согнать в Рим папа, чтобы все римляне убедились, что германцы, не желающие признавать себя вассалами папы, жестоки и бесчеловечны. Пригнав несчастных сицилийцев и северян, он всех убедил в жестокости германцев, но я не уверена, Сиф, я смущена, я боюсь, что отнюдь не все, и даже не многие из этих слепцов с отрезанными ушами стали слепцами по вине германцев. Но сам папа прост. Он задумчив, он внимателен и прост. Он носит простое облачение, прислушивается к разумным голосам и называет себя ничтожнейшим из ничтожных.

— Он из большой семьи благородного графа ди Сеньи, — задумчиво добавила Амансульта. — Его родовое имя граф Лотарио ди Сеньи. Приняв высокий сан, великий понтифик принял другое имя. Теперь все зовут его — Иннокентий. Это имя означает — Невинный. Но сам великий понтифик не показался мне столь уж невинным, Сиф. У него горбатый нос, выпуклые щёки с лёгким румянцем и кудрявая борода. Он молод, Сиф. Понимаешь, Сиф, он молод. Это меня пугает.

— Пугает? — удивился старик.

— Да.

— Но почему?

— Да потому, что он думает о всём мире. Это свойство молодости. Он думает обо всём мире. Он думает о нём, как о своём. Он говорит конкретно со мной, а сам в это время думает обо всём мире, я это сразу почувствовала. Он как бы внушает тебе некоторую надежду, но делать он всегда будет только то, что сам найдёт нужным. Для мира. Не для тебя. Он показался мне всевидящим, Сиф.

— Он мог бы тебе помочь?

— Раньше я так думала. Но теперь не знаю, — покачала головой Амансульта. — Он осторожен. Он трезв. У него светлые, блестящие, как стекло, и очень внимательные глаза. Говорят, в Болонье и в Париже он превосходил а познаниях всех своих сверстников. Он смутил меня, Сиф.

— Как ты с ним встретилась?

— Я говорила тебе, сперва меня заперли в тесной келье. Я говорила тебе, там не было ничего, кроме лампадки под распятием, а где-то рядом пищали крысы. Грех так поступать, сказала я нунцию, который пришёл меня проведать. Грех так поступать, сказала я ему, ведь рано или поздно я всё равно встречусь с папой. Нунций ответил мне со значением. То, что ты хочешь сказать папе, сказал он, ты можешь сказать мне. Остиарий тоже нехорошо глядел на меня через плечо нунция, а рядом стоял рослый ключник. Их было трое, но, по-моему, все они боялись меня. Я сказала им: то, что я хочу сказать, я скажу только папе. Нунций возразил. Подумай хорошенько, возразил он мне, зачем тебе спорить? Здесь, в этой келье, даже кричать нельзя, всё равно никто не услышит. Так что, подумай хорошенько. И если надумаешь, постучи рукой в дверь. А папа, добавил он, тебя всё равно никогда не примет. У тебя плохая слава, это всем известно, добавил он, а твой богохульник-отец погряз в преступлениях, это тоже всем известно. Сказав это, папский нунций вновь запер меня в тесной келье и я стала думать, как мне правильнее говорить с папой. Не знаю почему, Сиф, но я была уверена, что всё равно встречусь с римским апостоликом. Я решила, что скажу римскому апостолику так: вы теперь видели золото, посланное вам, Ваше священство. Это очень чистое золото. Более чистое золото трудно себе представить. Святая римская церковь имеет право каждый год получать много такого чистого золота. А ещё Святая римская церковь имеет право на знания, которые в течение необыкновенно долгих лет были заключены в некий подземный тайник. Эти знания пока разрознены и разбросаны по отдельным книгам и даже по различным спискам, но их можно свести в одну систему. Я даже знаю, кто это может сделать. Я так сразу и решила, Сиф: наместник Бога на земле достоин самых великих дел, потому он и наместник, что же касается игры в бисер, то пусть ею займутся магистры. Я не боялась, что нунций помешает мне встретиться с великим понтификом. И так оно и оказалось. Через несколько дней в Латеранский дворец вернулся кардинал Данетти и я была выпущена из кельи.

— Ты неосторожна, — скрипуче, но с некоторой заметной заботой в голосе мягко укорил Амансульту старик. — Не забывай, что в прецептории на тебя лежит много доносов, а на улицах за тобой увязываются странные нищие. Вот и сейчас на полу лежит перед тобой человек, который пришёл к нам не просто так, а с кинжалом в руке. Не забывай, что бы его ни привело сюда, в некотором смысле он приходил сюда за тобой..."

"...на фоне стрельчатого окна, забранного цветным мозаичным стеклом, смягчающим свет, падающий в залу.

Кардинал Данетти, пятясь, покинул комнату.

С некоторой растерянностью Амансульта вдруг поняла, что она находится не в рабочем кабинете. И с той же растерянностью смиренно опустила глаза — светлобородый человек у окна, смиренно присевший на низенькую скамеечку, несомненно, был папа, великий понтифик, апостолик римский. Правда, на нём была простая сутана, а монсеньоры и камерарии, как это полагается при официальных встречах, отсутствовали.

Так и должно быть, успокоила себя Амансульта. Кардинал Данетти обещал устроить как бы случайную встречу, другой просто не могло случиться. Это, собственно, и есть та обещанная кардиналом как бы случайная встреча, а посему нельзя терять ни минуты.

Амансульта заговорила.

Папа, неподвижный доселе, внимательно на неё взглянул.

Она хороша, подумал папа с некоторой печалью. Я много слышал о ней и никто не сказал неправды об её внешности. Её походка легка, её глаза светлы, она привлекает внимание. Она, наверное, ещё не грешна — в том смысле. Но всё в ней греховно.