Машина, которую обслуживали тамплиеры, выбросила очередной камень и он со свистом ударил в стену, обрушив один из зубцов. Сверкнув на солнце, взлетел в воздух сломанный клинок убитого сарацина, но тут же с другой стороны вала, со стороны крепости, на вал полезли люди в бурнусах. Они яростно выкрикивали дикие птичьи слова и размахивали кривыми саблями. Часть тамплиеров, отбиваясь мечами, сбилась на валу в плотную группу, остальные в панике побежали вниз к палаткам, между тем, как ворвавшиеся на вал сарацины забрасывали орудия сосудами с греческим огнём.

Разбиваясь, сосуды изливали на землю и на деревянные станины орудий густую чёрную жидкость, похожую на помои, но эти странные помои вдруг сами по себе вспыхивали чудовищно ярким огнём, при этом раздавался столь же чудовищный шум взрыва.

Буквально в несколько минут весь вал был охвачен огнём.

Ещё через несколько минут над валом высоко встало пламя и яростные клубы чёрного дыма, заполнив воздух, полностью закрыли осаждённую крепость. Не стало видно ни стен, не башен, только поблескивали на фоне чудовищно клубящейся чёрной тучи вскидываемые над головами мечи и сабли.

На какое-то мгновение над раскалёнными песками, окружающими Аккру, воцарилась мёртвая неестественная тишина.

— Клянусь дьяволом, это сарацины пошли на вылазку! — взревел барон Теодульф, вскакивая на ноги. — Значит, они открыли ворота!

Он так возбуждён, подумал про себя серкамон, что, наверное ударит сейчас монаха кинжалом.

И ошибся.

Он давно знал барона Теодульфа, но так и не смог научиться предугадывать его поступки.

Не предугадал он их и сейчас, потому что, вскочив с резвостью, совершенно неожиданной для такого громоздкого тела, барон заревел:

— Жабер, зови горнистов! Пусть трубят сбор. Сарацины открыли ворота. Они сейчас ничего не видят из-за чёрного дыма. Столько дыма я видел только под горящей горой Болкано. Мы воспользуемся этим. Клянусь сетями ловца человеческих душ, через полчаса мы будем в городе.

И, затягивая пояс, торжествующе обернулся к монаху:

— Сейчас ты увидишь, кто первым вступает в побеждённые города, монах. Всё лучшее в Аккре поделят между собой святые пилигримы, а не толстые храмовники, монах, не такие толстые свиньи, как ты. На вид ты, конечно, благочестив, монах, но внутри жаден, как норман. Не спорь, не спорь, жаден!

— Я слуга господа, — смиренно ответил монах, но на этот раз в его голосе прозвучала настоящая, почти уже не скрываемая угроза.

Впрочем, монах тут же он отвернулся. Он пытался понять, что, собственно, происходит под стенами Аккры.

Сотни воинов выскакивали из палаток, на ходу вооружаясь, на ходу застёгивая лямки и пояса.

Кто-то, воткнув в песок меч, в последний раз крестился на его рукоять, кто-то седлал лошадь, кто-то бежал по песку, крича: «Монжуа!» и размахивая над головой дубиной, и сам барон Теодульф успел уже нацепить меч и, как был, без лат, только в кожаном колете, нёсся в сторону крепости.

За бароном, пыля, следовало человек пятьдесят, успевших расхватать лошадей, во главе с Жабером.

Наверное, как и сам благородный барон, его воины надеялись первыми ворваться в Аккру на плечах сарацинов и, может, открыть всем остальным святым пилигримам ворота крепости.

Конечно, это был случайный порыв.

Но это был стремительный порыв.

С самых разных сторон лагеря, как со стороны французов, так и со стороны воинов короля Ричарда, мчались конные воины, бежали пешие, размахивая над собой деревянными самодельными крестами, а чуть в стороне, вздымая над собою жёлтую пыль, неторопливо двигался броневой отряд рыцарей, непонятно когда приготовившийся к бою.

Возможно, маршал Шампанский сам по себе готовил вылазку и это по воле Божией совпало с вылазкой сарацинов.

Вой труб и крик горнов неслись над песками.

И уже змеились по песку вихри огня, потому что головни, выкидываемые взрывами с вала, зажгли бедную траву и сухой вереск и длинные огненные змеи, разбрасывая удушливый дым и прихотливо извиваясь, ползли по пескам, а мрачные чёрные клубы почти совсем заволокли крошечное злобное Солнце сарацинов, превратив душный день в душную ночь, в которой пахло гарью, в которой бряцало оружие и ржали кони.

Среди всего этого хаоса только броневой отряд рыцарей шёл мерно и не спеша.

Посверкивая на солнце железными латами, подняв копья с ромбическими наконечниками, прижав к груди длинные деревянные щиты, густо обшитые металлическими пластинами, почти не сгибая ног, затянутых кожаными наколенниками, броневой отряд двигался по горячему песку, закованный в железо, как невиданный ужасный змей в железной чешуе, и в каждом шаге рыцарей угадывалось нечто зловещее и неостановимое.

Ярко трепыхались на ветру цветные ленты, привязанные к копьям одиночных конных рыцарей, спешащих к месту схватки. Эти ленты должны были своей пёстрой пляской, своим беспрерывным движением пугать лошадей противника и отвлекать внимание конников.

Никем не связанные, никем не руководимые, не имеющие никаких общих командиров, увлекаемые лишь ужасным возбуждением, как электрический удар пронизавшим вдруг весь лагерь пилигримов, со всех сторон спешили к стенам крепости никем не управляемые отряды и просто отдельные воины.

Их порыв был столь неистов, что серкамон сказал, покачав головой, сам охвачен страстью:

— Счастливый день. Уверен, Аккра падёт. Уверен, благородный барон Теодульф уже сегодня захватит какой-нибудь богатый дворец. Может, он даже захватит дворец самого Маштуба, начальника Аккры, или дворец какого-нибудь богатого эмира. Что ты думаешь об этом, брат Серджо?

Монах перекрестился:

— Я думаю совсем не так.

— А как ты думаешь?

— Я думаю, что уже сегодня этот богохульник потеряет жизнь.

— Уж лучше потерять жизнь на поле боя, чем живьём гнить в этих грязных палатках, — покачал головой серкамон, застёгивая пояс. — Господь внимателен к своим воинам.

И встал:

— Прости, монах, теперь я спешу помочь благородному барону. А отнять жизнь у него пытались многие.

— Этот богохульник зашёл слишком далеко.

— Грехи благородного барона прощены его подвигом.

— Может быть... Может быть... — смиренно заметил монах, внимательно следя за сборами серкамона. — Но твой друг богохульник барон давно не видит истинной цели. А когда Господь желает кого-то наказать, он, прежде всего, лишает таких несчастных зрения.

Серкамон вопросительно взглянул на монаха, но тот, перекрестившись, ловко прыгнул в седло.

— Не ходи в город, серкамон, — сказал монах, не оборачиваясь. — Ты призван петь. Тебя слушают. Не надо тебе терять голову там, где всё расчислено и разнесено по своим местам.

Он так и не обернулся на серкамона, крикнувшего, наконец, коня..."

"...втолкнули в большой шатёр на холме.

Одна сторона шатра была полностью открыта, может быть для того, чтобы пленные смогли ещё раз, может, в последний, с вершины холма, поднимающегося над Аккрой, увидеть лагерь святых пилигримов.

Обгоревший вереск в долине за насыпанным валом ещё дымился, осадные башни у стен крепости сгорели до основания и небо до сих пор казалось застланным обрывками каких-то мрачных, каким-то особенно изощрённым образом драных туч, оно казалось низким и закопчённым и это впечатление ещё больше усиливалось тем, что перед далёкими многочисленными, разбросанными по всей долине палатками пилигримов, чуть в стороне от того места, где алел шатёр больного короля Ричарда, пылал огромный костёр.

Ни звука не доносилось с такого большого расстояния, но ясно были видны фигурки людей, густо окружившие высокий костёр.

Серкамон огляделся.

Пленных было пять человек.

Сеньор Абелин, весь израненный и до того обессиленный, что его держали под руки два неизвестных серкамону француза, а нижняя губа от усталости и боли у сеньора Абелина отвисла. Большой нос покрылся капельками пота, испарина выступила на бледном высоком лбу, отмеченном рубцом от металлического шлема. Плащ, свисающий с опущенных плеч сеньора Абелина был окровавлен и в двух местах порван копьём. Серкамон не видел ран сеньора, наверное, раны сеньору Абеляру перевязали, но по бледности длинного лица сеньора Абеляра, по его мутноватым потухшим глазам можно было понять, что раны серьёзны.