– А почему Канторович не с нами? – спросила Мона. – У него ведь тоже советские документы.

– Потому что он – Шая Канторович, – нетерпеливо ответил подполковник. – Я ведь объяснил: козолупинцы не любят евреев.

У отца Сергия был другой вопрос:

– Какой у вас план на случай, если нас все-таки задержат?

Тревоги в голосе не было, только любопытство.

Скукин ответил еще резче, чем Моне:

– Повторяю еще раз: ситуация военная и командую здесь я. Приказы командира не обсуждают, их выполняют. – Посмотрел на часы со светящимся циферблатом. – Дадим Канторовичу четверть часа – и вперед. Займите места в баркасе.

Вернулись в лодку. Мона сняла свой балахон, блузу. В темноте можно было не заботиться о целомудрии – ничего кроме белого пятна мужчины не разглядят. Натянула скукинскую гимнастерку, тесноватую в бюсте. Запихала волосы под фуражку. Она приподнялась – волосы были пышные. Чтоб не свалилась, приколола с двух сторон шпильками. Жаль, нельзя посмотреться в зеркало.

– Пора. Заводите мотор, старец! – громко приказал Скукин. – Мы больше не прячемся.

В ночной тиши рык двигателя показался оглушительным.

Баркас выплыл на середину реки, оставляя за кормой белую полосу, обогнул темную массу мыса, уверенно понесся прямо на огонь.

С парома что-то орали, махали руками.

– Глуши! Глуши! Давай сюда! – разобрала Мона.

Рычание оборвалось. Лодка, замедляясь, приближалась к черному прямоугольнику.

– Чалься, – приказал сверху дребезжащий, пропитой голос. – Влазь по одному.

Первым поднялся Скукин.

– Здравствуйте, товарищи. Вы козолупинцы? Помощник начальника штаба пятьдесят восьмой бригады Скукин. Вот удостоверение. Со мной стенографистка. Следуем в Волчанск.

Говорил он очень хорошо. Уверенно.

– Держи их на прицеле, ребята, – сказал обладатель противного голоса. – Чуть что – шмаляй всмерть.

Рожа у него была не лучше голоса: сизая, одутловатая, скверно-улыбчивая. Он тут явно был начальник.

– А повежливей нельзя? – запротестовал Скукин. – Вы говорите с командиром Красной армии. У нас с вашей республикой военный союз.

– Ага. Давай ишшо поцелуемся. – Козолупинец хмыкнул и вдруг сорвал со Скукина ремень с кобурой. – Мы на кругу всем обчеством порешили, что Советы трудовому народу враг, и чтоб всех вас, краснюков, кончать. А ну стань с краю! Эй вы, остальные двое, подымайсь!

Отец Сергий за спиной Моны тихо сказал:

– Роман «Война и мир», сцена Аустерлицкого сражения. Мудрая д-диспозиция штаба провалилась.

Нашел время для шуток, подумала Мона. У нее пощелкивали зубы. Кое-как, на несгибающихся ногах, она поднялась по перекладинам лесенки. Прямо в грудь ей уперся ствол.

– Баба ничего, титястая, – сказал начальник. – Не бойсь, тебя не порешим. Сгодишься. Примай ее, ребята.

Второй грубо взял Мону за локоть, толкнул ее к Скукину. Тот стоял спиной к перилам, руки держал в карманах. Рядом, небрежно опустив винтовку, скалился третий караульный. Рожа такая, что приятней уж глядеть на главного.

– Ты чего форсишь, краснопузый? – крикнул Скукину начальник. – А ну лапы кверху! Я те, гнида, повторять…

Что случилось в следующую секунду, Мона не поняла.

У подполковника карман галифе вдруг взорвался треском, выкинул язычок пламени, и сизомордый, не договорив, сложился пополам. Подполковник повернулся – вправо, влево, его штанина еще дважды плюнулась злым трескучим огнем. Один караульный, всплеснув руками, опрокинулся в реку. Другой, закричав, бухнулся на колени.

Тогда Скукин выдернул руки из карманов. В правой был маленький пистолет. Подполковник ударил начальника рукояткой по темени – тот рухнул в воду. Туда же полетел коленопреклоненный, вышибленный с парома пинком.

Наверху остались только двое – Скукин и ошеломленная Мона.

– Вы рехнулись? – крикнул из лодки отец Сергий. – А пулемет? Прыгайте в воду! С другой стороны парома! Быстрей!

Мона кинулась к перилам, посмотрела вниз на черную воду и замерла.

– Спокойно, сударыня. Не надо никуда прыгать, – сказал сзади Скукин.

Она обернулась.

Подполковник стоял спокойно, смотрел на берег – туда, где находилось пулеметное гнездо.

– Что у вас, Канторович? – крикнул он.

Берег откликнулся:

– Порядок! Подбирайте нас!

– Кого «нас»?

– Меня и моего нового друга! – весело ответил штабс-капитан. – «Гочкис», к нему две ленты!

Скукин спрыгнул в баркас.

– И никогда больше не подвергайте сомнению приказы командования, – наставительно сказал он отцу Сергию. – Хорошая диспозиция предусматривает все неожиданности.

Старец пристыженно молчал, а Мона, спускаясь по лесенке, смотрела на подполковника с восхищением.

Все-таки лучшие на свете мужчины – это офицеры. Во всяком случае, когда в мире война.

Словно чествуя победителей, вдруг разомкнулся черный небосвод, проглянули звезды, засветила луна, и ночь сделалась похожа на картину сладкого живописца Куинджи.

– Как это вы отобрали у двух вооруженных людей пулемет? – спросила Мона штабс-капитана, когда они пристали к берегу. – Без стрельбы, без шума?

– А вот. Чик-чирик.

Он показал узкий хищный нож. Вытер о траву, сунул в сапог.

Пристроил в лодку железную штуковину на треноге. Сел, потянулся, зевнул.

Залез к себе в сапог и Скукин, но извлек оттуда не нож, а маленькую флейту в аккуратном чехольчике.

– Никто не возражает? Это помогает мне снять напряжение.

Возражающих не было.

Минуту спустя южнорусская ночь сделалась еще сиропнее – над рекой полилась тихая, волшебная мелодия. Играл Скукин изумительно, извлекая из своей дудочки ледяные звуки поразительной точности, прозрачности и чистоты.

Мона слушала и ежилась. Один ее спутник только что хладнокровно зарезал двух человек. Другой застрелил троих. Оборвалось пять жизней. Толстой с Достоевским написали бы про каждую по великому роману, Леонид Андреев – душераздирающую повесть. А сейчас гражданская война, и все привыкли. Один убийца зевает, другой музицирует, блаженно прикрыв глаза. Как мальчик Кай, у которого вместо сердца сосулька.

Под волшебную музыку неудержимо заклонило в сон, хоть часу не прошло с тех пор, как Мона проснулась. Это несомненно было следствие потрясения.

Она опять легла на дно, зажмурилась, покатилась куда-то вниз, вниз, на мягкое, илистое дно, оттолкнулась от него – и вынырнула уже в утро. Страшной ночи будто и не было. Может, она приснилась?

Баркас беззвучно парил в серой дымке, под которой бликовала гладкая вода. Новорожденное солнце играло с туманом в сложные цветовые игры. Вместо флейты – и ничуть не хуже – пели птицы.

Это первобытная жизнь, это естественный отбор, сказала себе Мона. Природа ни о чем не жалеет и ни в чем не раскаивается. Кто-то хотел тебя сожрать, ты не дался и сожрал его сам. За это тебе светит солнышко и поют птички. Рефлексировать не из-за чего.

И стало ей хорошо, радостно, просто. Правда, ее спутники – не почтительные рыцари, верно служащие прекрасной даме, потому что они не особенно почтительны и уж точно ей не служат. Зато с ними надежно.

Я как Гекльберри Финн, плывущий по Миссисипи, подумала Мона.

Отец Сергий, опершись о руль, что-то писал в блокнотике. Офицеры сосредоточенно играли в карты. На скамейке между ними лежал ворох советских дензнаков.

– Вскрою, пожалуй, – протянул Скукин. – …Ага! Блефуете. Так я и знал.

Потянул все бумажки к себе.

– Много вам от них будет пользы у белых, – засмеялся Канторович. – Давайте, что ли, на щелбаны, как в гимназии.

– Я учился в Пажеском корпусе. У нас на щелбаны не играли. А деньги есть деньги, к ним следует относиться с уважением.

На Мону никто не обращал внимания, и ей пришла в голову другая литературная ассоциация: трое в лодке, не считая собаки.

Хорошо бы помыть голову и привести себя в порядок, а то действительно похожа на подзаборную дворняжку…

День прошел без приключений. Ну – почти.