— Буду иметь в виду.

   — Ты многого не знаешь об этой жизни: ни как прокормить коня, ни как лучше метать копьё в бою. Ну ладно, покупаешь моего жеребца?

   — Нет.

   — Смотри не пожалей, — говорит Негг, отвергая меня и как покупателя, и как собеседника.

Тем временем мы вошли в тень горы, уже погруженной в ночную тьму. Жёлтая хвоя лиственницы кажется закопчённой рваной паутиной. Мысли мои возвращаются к Ганнибалу и к эпосу, потом я спрашиваю себя, хватит ли у меня сил догнать слугу и своего любимца Медовое Копыто. Я пробую прибавить ходу, но обнаруживаю, что с каждым преодолённым участком пути в теле накапливается тяжесть. При каждом шаге невидимая рука вешает на меня гирю за гирей, надеясь, что я пойду под этой тяжестью на дно. Удивительное дело: та же самая плоть всё тяжелеет и тяжелеет...

Я со вздохом вспоминаю свою рабочую тетрадь. Мне надо бы радоваться, что она есть, и я радуюсь этому. Неужели вы, карфагенские полководцы, вы, священнослужители, и вы, близкие мне просвещённые люди, считаете, что я не знаю требований, предъявляемых к поэту? Жгучая тяга к чему-либо, которая, постепенно нарастая, в конечном счёте удовлетворяется. Чёткая ясность, которая приподнимает набрякшие веки и разгоняет сон. Показ тягот с упором не на их тягости, а на владении собой. При изображении боли не должно быть никакого нажима, по ней следует мягко проскальзывать: страдания и муки могут быть сильными, но их нужно затрагивать лишь походя, никакой смерти от тоски, никакого нагнетания страстей вокруг пустяков, капризов и прочих смехотворных вещей; главное — сохранить заданный тон, победа будет за ним, ибо он уже задан и преследует определённую цель (телос), заключающуюся в достижении ясности, владения чувствами, славы и красоты. Эх, моя тетрадь... пусть ты не поёшь и сама не есть песня, но ты заложишь основу, почву для моих песнопений; собственно говоря, ты уже заложила её, поскольку я решился вывести записанное в тебе.

Поют песни и читают эпос всегда выжившие, они принимаются за это покойным вечером, исполненные довольства и склонные к умным размышлениям. Крапивные укусы подлости позволительно показывать лишь мимоходом, над всем должен витать аромат амбросии, крик должен быть приглушён, плач — строго ограничен. Эпос — это волнение души, ему предназначено доносить сие волнение до публики в пиршественных залах, на аренах, во дворах храмов, где перед тобой сидят здоровые молодые люди, умные и думающие, каждый из которых с восходом солнца готов действовать иначе, нежели другие.

Тени колышут мои мысли из стороны в сторону, убаюкивают меня. Закопчённые ветви напряжённо растопыренных лиственниц задевают по лицу своей паутиной. О боги, как я отяжелел, сколько на мне висит гирь! Кто понесёт моё свинцовое тело? Я наступаю на острый камень, и этот укол боли пробуждает меня. Я решаюсь попросить у Негга разрешения сесть на его дарёного жеребца.

   — Что было с твоими подошвами? — издалека подступаюсь я.

   — Ты о чём?

   — Разве ты не поранил кожу на подошвах?

Негг молчит.

   — Ты не стёр себе ноги танцем?

   — Я что, хромаю? — говорит Негг без всякой иронии или злости. — Может, со стороны кажется, будто у меня болят ступни? Судя по всему, я иду твёрже тебя.

   — Почему ты танцевал?

   — Потому что я совершил нечто, чего не мог совершить никто другой. Гора выглядела неприступной, но не для меня. Ганнибал казался трупом, но не на мой взгляд.

   — Откуда ты мог знать, что он жив?

   — Ты разве говоришь о своих божествах с теми, кто поклоняется другим богам?

   — Иногда, — отвечаю я. — Значит, тебе бог подсказал, что Ганнибал жив и что эта гора доступна для человека?

   — Я слышал, твоя религия отличается от моей. Доступна для человека... Если ты имеешь в виду любого человека, мой ответ: «Нет». Только мне, и никому другому, послышался голос: «Лезь наверх, Негг. Ганнибал жив. Я укреплю твоё бедное, склонное к страхам сердце, так что вперёд, взбирайся на гору!» Вот как было дело. Совершенно определённый бог на определённом месте использовал меня для определённых действий.

   — Так вот почему ты плясал? Не потому, что получил в подарок жеребца или кучу монет?

   — Ты чтишь других богов, нежели я. Мне это хорошо известно, карфагенянин. Вы, карфагеняне, и ты вместе с ними, ветка за веткой обрываете Древо жизни, потому жизнь твоя и идёт всё к большему убожеству. Как может человек, беспрестанно насилующий Древо жизни, верить в бессмертие? Естественно, что тот, кто постоянно мучит и терзает Древо жизни, должен почить вечным сном. Сей вердикт вынесен и нам, вы тоже, если не ошибаюсь, осознали его неизбежность. Вы не понимаете лишь одного: что ежедневно грешите в отношении Древа жизни и каждым своим поступком оскверняете его. Ваша учёность ещё не подсказала вам, что вы на самом деле творите. Зато что жизнь кончается с последним вздохом, это вы усвоили и в это верите. У вас, карфагенян, кажется, даже нет царства мёртвых, правда?

Я молчу. Я безумно ослаб. При каждом новом шаге я боюсь свалиться на землю. В голове у меня туман. Тело снедает усталость. Мне кажется неправдоподобным возрождение плоти, которое наступило после спасения Ганнибала. Тогда жизненные силы были на подъёме, словно восходящее солнце. «Чего мы в действительности добиваемся? — думаю я. — Зачем мы попали сюда, в эти негостеприимные края?» Возрадуйся, поэт, ты же среди тех, кто устанавливает новые границы! Мы, карфагеняне, заново размечаем карту Европы, возвращаем её к былому состоянию. Не признаваясь в этом, Ганнибал исполняет идею, заложенную в мифе о Европе. Каждый предпринимаемый Главнокомандующим шаг, каждый его поступок, каждый приказ — это песнь, это строфа «Карфагенской поэмы». Я придам этой поэме языковую форму, дабы Карфаген могли воспевать все, в том числе и наши потомки, Представления о богах, которых придерживается кельт Негг, — полная чушь... если выражаться его языком. Подобно прочим кельтам, он заблуждается. Верить в то, что боги даруют нам жизнь, способную победить смерть, — безумие. Человек достоин презрения. Без благословения богов он не менее отвратителен, чем говорящая обезьяна. Мир состоит из нагромождения непонятных кошмаров и ужасов. Лишь благословенная земля достойна лучшего, и Европа станет такой землёй. Это подсказывает мне поэма о Карфагене, которую будут петь миллионы голосов. Ценность нашему временному существованию придают боги. Как может человек, видевший разлагающееся человеческое тело, рассуждать о вечной жизни для этого трупа? Кто может назвать такого человека умным? Он фантазёр, человек, утративший здравый смысл. Он утешает ещё живущих ложью. Постыдились бы утешаться! Даже эллины без большой веры и надежды рассказывают об Элизиуме, чудесной равнине, где среди чистых рек, окаймлённых приятно шелестящими деревьями, обитают души блаженных и где всегда в избытке нектар и амбросия. И тем не менее у греков есть слово «эпистрофа», которое означает «поворот назад»: из земли ты взят, в землю ты и возвратишься.

   — Я танцевал, — продолжил разговор Негг, — потому что боги удостоили меня важного поручения, самого важного из всех, какие выпадали на мою долю в этой жизни. Твой Главнокомандующий поможет бойям добиться победы. Сумеет ли он также победить Рим, я не знаю. Об этом боги не говорили ни мне, ни кому-либо из жрецов. Но бойям предстоит завладеть долиной Пада, в чём сейчас не сомневается ни один кельт. А мне предстоит снова стать кельтским воином. Вот почему я танцевал. Вот почему это был самый долгий танец за всю мою жизнь.

   — Кельтским воином? Почему? Держи меня, Негг!

Чего-чего, а этого он, идучи с конём в поводу впереди, сделать не мог. Однако необыкновенный копейщик Негг, который то и дело оборачивался ко мне, бросил коня и попытался вывести меня из тьмы моего рассудка. Хотя мне казалось, что я задаю ему массу вопросов, из моего горла вырывалось лишь клокотание. Чтобы привести меня в чувство, Неггу пришлось принять крутые меры. Сначала он щипал меня за щёки, потом дёргал за уши. Когда это не помогло, он прибег к кельтскому методу (так я, во всяком случае, думаю): ногтями и кончиками пальцев крепко ухватился за мои соски и оттянул их возможно дальше от грудной клетки. Вскричав от боли, я пришёл в себя.