Трудности, однако, не кажутся мне непреодолимыми. И Ганнибал и я «эпичны» по своей натуре. При всех сменах настроений и заботах повседневности мы оба не забываем о дальних целях. Оба не придаём значения сиюминутному, тому, что заполняет каждое мгновение жизни. Происходящее в данную минуту служит для нас лишь средством, ведущим к чему-то за пределами самого себя. Лирические выплески могут быть освежающи, но они ведут в тупик, ибо не годятся для представления нас в истинном свете. За внешними событиями скрываются смелые и разнообразные планы, которые мы лелеем, считая солью жизни. Именно благодаря сходству в описанных отношениях мы с Ганнибалом нередко, встречаясь на почве буднично-случайного, подкидываем друг другу крохи и ломтики того хлеба, частицы того весомого и значительного, капли того моря, что составляет суть нашего существования.

Хотя я стою совсем близко от Ганнибала и хочу говорить с ним о важных предметах, я по-прежнему пребываю для него в отсутствии. Он, постоянно присутствующий в моих мыслях в качестве главного героя, тем не менее полностью отсутствует для меня. Как я понимаю, он находится сейчас в Италии, где сводит на нет тактические замыслы консулов.

   — Подойди сюда, — нетерпеливо роняет Ганнибал.

Он не оборачивается. Сделав несколько шагов, я встаю рядом. И молчу.

   — Посмотри, что у меня тут.

Голос Ганнибала выдаёт волнение. Притопывая ногой, он размахивает над песком своим мечом. Он весь в мыслях и в абстракции. Он не видит ни Родана, ни неба, ни ползущего по песку паука. Не видел он и зайца, только что промчавшегося мимо. Он не чувствует ни своего дыхания, ни биения сердца.

   — Нам нужно сделать двойной охват, — объясняет он. — Для этого надо высвободить всадников, чтобы они, зайдя справа, атаковали римскую конницу и отбросили её назад. Наша конница должна уметь отделяться от основного войска и примыкать обратно столь же быстро и изящно, как отделяется от туловища и снова прилегает к нему крыло сокола. Но прежде необходимо заманить римских пехотинцев поглубже в наши ряды. Если это будет сделано достаточно незаметно, они окажутся запертыми между двумя фалангами наших ветеранов. Лёгкая кавалерия подтягивается следом за тяжёлой... И вот, пожалуйста! Теперь легионы окружены и на них можно нападать со всех сторон. Мы перебьём всех гастатов и сокрушим все манипулы.

Я плохо улавливаю рассказ Ганнибала. Я напряжённо жду. Когда Ганнибал наконец видит меня, он не может удержаться от смеха.

   — Это, оказывается, ты, Йадамилк! А я думал, это болван ординарец. Небось ничего не понял из моих объяснений?

   — Может, и нет, — отвечаю я. — Но я понял, что ты начертил на песке боевые порядки и изобразил ход битвы. Рим обречён на поражение, и добиться этого будет проще, если наш Главнокомандующий хорошо подготовится. Как ты себя ощущаешь в Италии?

Ганнибал смеётся, избегая ответа. Он спрашивает:

   — Тебе что-то от меня нужно. Чего ты хочешь?

Поскольку я решил взять быка за рога, в ход идёт некоторый наигрыш. Во взгляде появляется лукавая усмешка, голос звучит едва ли не обвинительно:

   — Ганнибал, мне кажется, ты не знаешь, какую мы ведём войну.

   — Вероятно, это знаешь ты!

   — Да.

   — Выкладывай!

Я мешкаю, смакуя каждое ещё не высказанное слово.

   — Ну же, Йадамилк, выкладывай свою остроту, да побыстрее.

Я решил завести своего господина и повелителя в лабиринт очевидных фактов.

   — Я прав, что установление мира в Оранже — дело второстепенное?

   — Согласен.

   — Что переход через Альпы, при всей опасности этого предприятия, тоже не главное?

   — Верно.

   — Что помощь кельтам из долины Пада, — бесстрашно продолжаю я, — хотя и не пустячное дело, но лишь деталь большой мозаики?

   — И снова ты прав. Однако я удивлён. Куда подевалась твоя весёлость? А твоя живость — на какой случай ты бережёшь её? Я тороплюсь, Йадамилк. Я был погружен в мечты. Теперь я вынужден оторваться от них.

   — Отмщение Риму тоже отнюдь не чуждо твоей конечной цели, однако и оно — лишь часть чего-то большего.

   — Остановись! Твои речи и не пахнут хорошей шуткой. Твои остроумие и находчивость должны всё же перевесить смелость, которую ты взял на себя. Если они не потянут на это, тебя ждёт наказание.

Ганнибал не сердится на меня, он даже едва ли проявляет нетерпение. Просто у нас с ним такая игра. Расположение духа при ней непостоянно, как переменчивый ветер.

   — Кто тебе сказал, что я сейчас претендую на остроумие? — тороплюсь я с ответом. — Ты сам, Ганнибал. Я же весьма серьёзно отношусь к тому, что собираюсь сообщить тебе.

   — В таком случае, это не заметно. Я не вижу и не слышу твоей серьёзности. Ты разыгрываешь передо мной спектакль.

   — Прошу тебя, Ганнибал. Запечатай мои уста, выбей у меня из головы всякие мысли.

   — Ты хочешь, чтобы моё мнение совпадало с твоим?

   — Объясни мне, за что мы по-настоящему воюем. Мне нужно твоё царское заверение в этом.

   — Заверение в том, что у тебя уже на языке... Нет, Йадамилк, спасибочки! Придворный поэт наверняка знает нечто, о чём даже не подозревает его царское величество.

   — Разве ты не сталкиваешься с подобным каждый день? Самый простой разведчик знает больше тебя, прежде чем раскроет рот и пропоёт свою весть.

   — Пой же, светик! Пой, Йадамилк.

   — Мне кажется, ты прекрасно знаешь, что я собираюсь сказать, — упорствую я. — Поэтому я и хочу услышать правду от тебя самого.

   — Правду о войне? Но война ещё не кончена, так что и правды о ней не существует. Пока что. Впрочем, пожалуйста: в трёх днях пути от нас находятся отряды консула Сципиона. Как ты думаешь, мне подождать их? Задать им бой здесь, на берегу Родана?

   — Ты не заговоришь мне зубы.

Я бью на жалость.

   — Есть одна, совершенно очевидная истина, известная нам уже сейчас, — елейным голосом продолжаю я. — Ты тоже знаешь её, хотя пока ни единым словом не выдал этого. Смотри, Ганнибал! Коль скоро мои речи не могут преклонить перед тобой колена, я сделаю это сам. Выслушай же меня! Мы ведём войну в пределах собственных границ, поскольку Европа — наша законная наследная земля. Суть войны не в чём ином, как в отвоевании Европы, в её возвращении Финикии.

Ганнибал со смехом велит мне подняться с колен.

   — Ты основываешь наши притязания на красивой сказке.

   — Сказке?! Для тебя это всего лишь сказка?

Внезапно я вижу различие между нами, различие, которое противоречит нашему сходству. То, что необходимо поэту для возвышения его эпоса и придания ему значимости, совершенно непереносимо для человека действия, Баловня Судьбы. Ганнибал-Победитель способен побеждать, не вдаваясь в мотивы. Сказка и легенда — это вуаль, скрывающая правду о нас, людях. Миф же создаёт глубинный образ того, кто мы такие. Неужели Ганнибалу всё это чуждо? Неужели он только реалист, человек здравого смысла? Впрочем, я тоже выделан на гончарном круге рационализма. Можно на время отбросить требования эпоса. Самое важное сейчас — перетянуть Ганнибала на свою сторону.

   — Разве Европа — это сказка? — озадаченным тоном спрашиваю я. — Разве это не название одной из частей света?

   — Что ты можешь предъявить, кроме имени, Йадамилк?

   — Имя вещи влияет на неё, — тихо, но твёрдо произношу я.

Ганнибал не сводит с меня улыбающихся глаз. Я не опускаю взгляда и упрямо смотрю ему на переносицу.

   — Das Weib ist so artistisch. Le poete aussi[132]. Ты, Йадамилк, тоже артистичен.

Не пора ли мне уступить? Может, Ганнибалу и не надо знать то, до чего додумался я? Может, его победа не зависит от знания истины? Человек действия, вероятно, утрачивает часть своей энергии, если его посвятить в подоплёку поступков. Я хватаю Ганнибала за руку, вернее, дотрагиваюсь до неё большим и указательным пальцами.

   — Почитай Платонова «Кратила», — прошу я. — Или, ещё лучше, соображения о языке моего наставника Каллиграфа.