Ах, Медовое Копыто! Знаешь, что случилось со мной, когда я стал жадно срывать один плод за другим? Очарованность и смущение исчезли! Это произошло не сразу, а спустя некоторое время. Заправлять всем стало одно удовольствие. Очарованность заставляла меня быть осторожным и нежным. С каким трепетным умилением и деликатностью я ласкал самых первых, с какой нерешительной кротостью медлил вскрывать плод, дабы посвятить свой детородный член в таинство его предназначения.
Когда восторженность обратилась в ничто, пропало и смущение. Прежде я подавлял в себе звуки, выражающие похоть. От меня не исходило ни мычащих стонов, ни переливчатого бульканья. Я лежал тихо, едва ли не безжизненно, хотя наслаждение накатывалось на меня всё с большей и большей силой, как река, которая по мере приближения к водопаду наращивает скорость, течёт всё быстрее и быстрее. Пик наслаждения — это фантастический бросок вниз. Всё, из чего состоит человек, словно обрушивается, уничтожается, оставляя лишь всепоглощающее чувство удовольствия. Как же тихо я вёл себя с первыми... Я стискивал челюсти, запирая рот на замок. Я даже не давал воли своей груди, которой требовалось всё больше воздуха. Оставалась только... не буду говорить страсть... нет, я лучше скажу о воздействии наслаждения: острое наслаждение отодвигает на задний план и тело и душу. Я не превратился в анедес, то есть в бесстыжего. Не стал я и кинедом — человеком, предающимся противоестественным сношениям. Я просто брал от каждой минуты все удовольствия, которые она могла предложить мне, был, по выражению греков, «монохронным гедонистом».
Поверь моему слову, Медовое Копыто, как ни малоправдоподобно это звучит: наслаждение действительно отодвигает на задний план и тело и душу. Оно отодвигает на задний план даже имя. Ты забываешь, как тебя зовут. Рассуди сам: и тело и душа состоят из многих частей, способных выполнять разные функции. Наслаждение же не желает знать ничего, кроме собственного полновластия. Привычная сущность человека вытесняется из него, а на её место втискивается другое создание. Йадамилк вмиг меняет имя. Теперь его зовут Гедонистом, или ненасытным Любителем Наслаждений. И не думай, что теперь, когда он направляется в сады публичных женщин, им по-прежнему движет очарованность или смущение. Опыт снабдил Гедониста чувствительными усиками-антеннами, которые трепещут от любопытства, и выбор определяется тем, от чего есть надежда получить нечто новое, ранее не изведанное. А если потом тебя не охватывает ужас или хотя бы страх, значит, твои дела плохи, ибо новый опыт лишь расширяет пустоту.
Всё, что я тебе рассказываю, Медовое Копыто, истинная правда. Йадамилк утратил доступ к прежнему Йадамилку. Ныне имя ему — Гедонист, а Гедонисту не до открытия себя или окружающего мира, его кредо: жить исключительно ради наслаждения, ведь всё остальное не стоит выеденного яйца, оно безжизненнее утопленника. Я знаю одно-единственное средство против единовластия Гедонизма: страх! Страх заставляет думать и даёт Йадамилку возможность хотя бы отчасти вернуться к себе и вновь увидеть вокруг не только плоды разнообразных наслаждений. Вернувшись в себя, Йадамилк видит, что мир простирается всё дальше и дальше, а возникающие перед ним самим цели настолько множатся, что со временем их приходится выстраивать в очередь. Если страх сей достаточно силён, Гедонист уменьшается в мире Йадамилка до размеров пигмея. Страсть отступает. Гедонизм делается лишь ein Stimulanz des Lebens, одним из жизненных стимулов.
Благородный вид Медового Копыта определяется лебединой шеей и ганашами[105]. На его горделивой голове есть местечко, которым он уверяет меня в своей совершеннейшей преданности. Если я чем-то обеспокоен или расстроен, конь, напрягши ганаши, образует около нижней челюсти выемку специально под мою щёку. Его мышцы делаются подушкой для моей щеки — так Медовое Копыто проявляет ко мне вежливое сочувствие. Так мы и стоим сейчас в темноте.
— Ну что, уходить мне от Ганнибала или нет? — шёпотом спрашиваю я.
Несмотря на царящую между нами интимную близость, я не получаю ответа.
— Я не хочу утратить ни очарованности, ни смущения перед Ганнибалом-Победителем. Но мне не хочется и чтобы Ганнибал исчез, оставив одного Победителя... или одни победы. С меня хватит когтей Орла и клыков Волка. Мне не нужно ни больше, ни меньше.
Конь продолжает молчать, хотя мы стоим щека к щеке.
— Я не хочу лишь Упоения Победой. Опьянённый Победой сродни Гедонисту, их объединяет страсть, сумасшествие, безумие; а это значит, что в Йадамилке как человеке не останется места ни для чего другого. Виктория вытеснит эпика.
— Королёк, а королёк!
— Что я слышу?! — вскрикиваю я и, затаив дыхание, жду, что будет дальше.
— Рексик!
— Да это же моё бесценное сокровище!
— Ты доживёшь до глубокой старости, Йадамилк. Тебе на всё достанет времени.
Медовое Копыто заговорил со мной не языком смерти, как Ахиллов Ксанф[106]. Он подхватил песнь, которую обычно напевает мне Жизнь.
— Ганнибал одержал много побед, — поёт он. — Но окончательная победа ещё далека. Ты сочинил несколько достохвальных вещей. Но твой великий эпос ещё впереди. Помни (это придаст тебе терпения), что эпос, как и трагедия, должен быть спудеос — то есть обладать важностью, серьёзностью, возвышенностью, благородством. Будь спокоен. И хронос и кайрос дадут тебе достаточно времени и возможностей. Конечно, происходящее на каждом этапе тоже имеет некоторое значение, но борись со своей склонностью рассматривать преходящее как окончательный итог драмы. Будь мягок и податлив, не кричи диким голосом, как кричит пиниевая роща, когда её начинает трепать мистраль. Такого пронзительного воя, визжания и блеяния не услышишь в другое время. У старых деревьев корни уходят глубоко в землю, поэтому под натиском урагана они производят неимоверный шум. Они не умеют гнуться по ветру, не расщепляясь и раскалываясь. Они несгибаемы, как столпы. Стоит непогоде разыграться посильнее, и их вырывает: задрав корни кверху, они с треском рушатся наземь, где и остаются лежать вечно. Но ты не таков, Йадамилк. Ты умеешь гнуться, не ломаясь. Возможно, иногда ты слишком качаешься из стороны в сторону — под влиянием обстоятельств и благодаря твоей повышенной чувствительности. Нередко ты громоздишь Пелион на Оссу[107]. Однако это не страшно. Почему? Потому что ты вскоре понимаешь, что речь идёт о случайностях, о временных, хотя и досадных неприятностях, но главное, потому что у тебя есть нечто важнее повседневных событий, нечто, возносящееся над ними. Что это может быть? Конечно же твой эпос, Йадамилк! Не мне говорить тебе о нём, не мне напоминать о рабочей тетради, о том, как ты развиваешь в данной главе тему «бокового зрения»! Будь спокоен! Ты переживёшь все бури. Ты станешь знаменитым и уважаемым. Дети будут бросать на тебя восхищённые и почтительные взгляды, завидев, как ты, седовласый и согбенный, идёшь через рыночную площадь. А когда ты в конце концов умрёшь, эти самые дети, уже ставшие взрослыми, будут рассказывать своим детям и внукам: «Мы собственными глазами видели Йадамилка. Того самого, что был величайшим среди эпиков».
Медовое Копыто чуть расслабляет ганаши. Мне под щёку тут же пробирается ночная прохлада. Поскольку я хочу оставаться щека к щеке со своим сокровищем, я крепче прижимаюсь к нему. Он расслабляется ещё больше. Я прислушиваюсь в надежде услышать новые слова. Молчание затягивается, и я тогда спрашиваю:
— Почему элимы хвастаются своим происхождением от Энея[108]?
— А почему вы, карфагеняне, утверждаете, что ведёте своё происхождение из времён, которые берут начало задолго до царицы Дидоны?
— Положи подушку под мою щёку, поговори ещё немного!
