Прости, Медовое Копыто, если тебе кажется, что я ввожу тебя в заблуждение. Нет, я не сердит, а потому не оскверняю твой гордый слух лжесвидетельством; я говорю о греках чистую правду. Мы окружены туманом. Но он не замутил мне мозги настолько, чтобы теперь от меня исходило сплошное враньё.
Мне не спалось, поэтому я пришёл к тебе в надежде увидеть добрый знак, возвышающее знамение. Я испробовал все возможные способы засыпания: расслабление, спокойное и мерное дыхание, образы колеблющихся туда-сюда египетских плюмажей. Ничто не помогало. Я стал бубнить всякую всячину: обволочь, чтобы обнажить, придержать, чтобы превознести, ублажить, чтобы обворожить; дипломат утаил упования на поживу, братское мародёрство, карать тайными карами в виде кошмаров, мания и мегаломания, сонница и бессонница, сомнамбула... Заснуть не удавалось! Мне мерещились орлы, которые оборачивались волками, и глубокие пещеры, в которых чувство стыда подавляло восторг сладострастья.
Я ведь было примирился с грубиянством и неотёсанностью писарской братии, а тут, на мою беду, подоспел этот неудачный вечер дебатов и всё мне испортил. Почему мы очутились там, где мы очутились, — посреди болот с солончаковыми степями?! Поначалу мы попробовали пытать жреца Богуса, как будто его кто-нибудь спрашивал, в каком направлении двигаться нашему войску. Оказывается, это испанские всадники настояли на том, чтобы мы пошли сюда, — дескать, будет польза коням. Более того, они привлекли на свою сторону не только нумидийцев, но и наших провиантмейстеров, которые, разинув рот, слушали рассказы испанцев о стадах чёрных коров. Поверь мне, Медовое Копыто, если б я только знал, я бы своими руками отвёл тебя к солончаку. Но мне были неведомы как польза солёной воды для лошадиного здоровья, так и способ её применения. Я понятия не имел о том, что происходит. Мне никто и словом не заикнулся про лечение коней. Возможно, тут виноват мой раб, который плохо держал меня в курсе событий. Впрочем, копыта твои были в то время в полном порядке, они были твоей красой, твоим великолепнейшим убором — крепкие, здоровые, без малейшего изъяна. Я каждый день осматривал все четыре ноги. По счастью, тебе не пришлось, как остальным, тащиться из самого Нового Карфагена, ты избежал и жестоких сражений в Каталонии. На ещё кусочек... Сейчас тебе выпало несколько дней роздыху, но завтра нужно будет поднажать. Спокойно, Медовое Копыто, спокойно! Я уверен в тебе. Ты станешь Покорителем Альп! Когда мы сойдём в долину Пада, тобой будут восхищаться все кельтские лошади: жеребцы расступятся, и ты выберешь себе лучшую кобылу из всех, что придутся тебе по вкусу.
У меня из памяти нейдёт тот злосчастный вечер, который ещё более отдалил примирение между мной и писарской братией — по крайней мере, частью её. Тот вечер, когда языки без костей превратились в цапающие зубы, а фразами кидались, словно окровавленными огузками. Я совершенно не помню, что сам наговорил тогда в пылу спора. Обиженный, я удалился. Меня искала лунная ночь, которая и вытащила меня наружу. О Медовое Копыто, какое я испытал потрясающее слияние с ней!.. А потом мне показали мою серебристую «сому», моё собственное серебряное тело, и я был очарован и околдован. А потом мне случилось наблюдать совершенно необычайное зрелище: каракатиц, приносящих себя в жертву лунному свету.
Я прижимаюсь ртом к твоей щеке, дабы остановить свою безудержную болтовню. Я ведь как будто служу для тебя примером, правда? Тогда не стану смущать тебя и вызывать чувство стыда за своего хозяина. Кстати, в тот вечер нас одолел безудержный смех, некоторые прямо-таки растолстели из-за раздувшихся щёк. Итак, слушай!
«Кто смеётся до коликов, кто обожрался до смерти, кто доперделся до того, что попал в Аид, кто настолько безнадёжно застрял своим приапом во влагалище, что испустил дух? Страсть ослепляет человека. Если купидитас ослепляет нас, то некоторые споры делают из нашего благородного языка кишмиш. Где ты, сон девичьей и отроческой невинности? Приди и исцели меня! Научи меня вульгарной латыни: слову «nugas», что значит «чепуха»! Страны-города-деревья-женщины — все они носят женские имена. Смех высвобождает в нас человеческое начало. Смех — источник жизни и кладезь мудрости. Основополагающий принцип и движущая сила человеческого существования — это СМЕХ. Тише, послушаем, о чём разглагольствует Силен, нареченный Глотателем/Глотательницей, или, по-гречески, Ламией:
— Согласно Аристотелю, из всех живых существ только человек наделён даром смеяться — сия сентенция получила широкую известность. Смех, дорогие друзья, не был дарован никаким другим смертным созданиям. Подумайте об этом.
Палу: Однако это чистейшей воды ложь. Каждая здоровая собака смеётся хвостом.
Ламия: Прикажешь принимать твоё утверждение всерьёз? Прости, но я предпочитаю рассмеяться.
Палу: Тебе больше пристало смеяться с собаками.
Ламия: Прикажешь посмеяться и над этим?
Палу: Смейся сколько влезет. Посмеёшься всласть — и все собаки будут твоими друзьями.
Ламия: Теперь я сообразил откуда столь внезапное обращение к зоологии. Естественно, что пожиратель собак склонен к очеловечиванию сих существ.
Табнит: Это уж слишком! Твоя кичливость когда-нибудь будет стоить тебе языка. Знай меру!
Ламия: Тебе ли учить меня знать метрон? Во всех жизненных перипетиях лучший способ знать меру — это помнить высказывания авторитетов.
Палу: И забывать о собственном мнении!
Ламия: Как ты можешь противопоставлять себя Аристотелю, величайшему авторитету человечества? Чего стоят твои слова против его?
Палу: Мои слова? Да это не я, а собачий хвост смеётся над твоим Аристотелем!
Табнит: Собачий хвост смеётся и над тобой, Силен.
Ламия: Доказательства, предъявите доказательства.
Палу: У нас столько доказательств, сколько на свете собак с хвостом. Может, ты не видел в жизни ни одной собаки?
Ламия: Чёрт возьми, друзья мои, не разводите рацеи на пустом месте! Нам дают в руки доказательства авторитетнейшие лица, а вы выступаете против них с какой-то шавкой! Что мне сказать про вас, карфагеняне? Только то, что вы сегодня особачились.
Табнит: А ты совсем зааристотелился!
Ламия: Я заранее признателен вам за всех овечек и барашков, которых вы можете предъявить в виде доказательств. От ваших «доказательств» меня одолевает такой смех, что смерть покажется избавленьем от него. Однако прошу смилостивиться надо мной. В Аид мне ещё не пора.
Палу: Ты, конечно, привык паразитировать на филейных частях авторитетов. Но, поскольку ты собрался на реку забвения, не мешает присмотреться и к смеющемуся хвосту.
Табнит: Что касается твоих поливочек насчёт смеха, этот суп с котом давай оставим на потом.
Ламия: Оставим лучше зоологию ради привычной диалогии.
Палу: Какая тут диалогия, если ты во всё горло хохочешь над нами?
Ламия: Вовсе нет! Просто выдвигаемые вами резоны щекочут мой слух.
Табнит: Только щекочут? Да ты, того гляди, лопнешь от смеха. Карету «скорой помощи» придётся вызывать. А ещё, говорят, перевозчик Харон требует денежку[102]. Без обола он тебе наподдаст — будешь рядом валяться как пласт.
Голос неизвестного: Господа, давайте вернёмся к более цивилизованным способам общения».
— Как ты думаешь, Медовое Копыто, это был я? Сия фраза исходила от меня?
Жеребец ржёт.
— Значит, я.
Медовое Копыто снова ржёт.
— Однако моё вмешательство не сделало разговор приличнее.
Конь скребёт копытом.
«Силен-Ламия: Ваше молчание свидетельствует о большой привязанности к зоологии — если не сказать влюблённости в неё. В таком случае обратимся к кошкам, коль скоро тема собак в данном обществе слишком щекотлива. Осмелюсь спросить у наших знатоков животных: чем смеётся кошка — усами или кончиками ушей?
