Но он все равно оправдывает. Не разрешает матери даже заговаривать о том случае.

— Больше месяца. Никаких изменений.

— Поползли слухи? — разволновалась Йонела.

— Еще нет. Но это неизбежно.

— Скажи советникам, что это из-за порченой крови. Человеческой крови. Истинный шеар уже восстановился бы.

Старая шеари верна себе и долгу перед миром. У нее дурной характер, но благие намерения.

И она чаще сына остается с Тьеном.

— Ты был бы милым мальчиком, — сказала она однажды, проведя пальцем по его покрытой густой щетиной щеке.

Тьен не чувствовал прикосновений, но знал, что она так сделала. А еще знал, как ее злит то, что он так по-человечески «обрастает шерстью». Но она все равно коснулась его лица…

— Ты был бы милым мальчиком, если бы не людская кровь и не тьма в твоем сердце. Думаю, мы сошлись бы. Мне говорили, что ты дерзок, нетерпелив, остер на язык… совсем как я. А мне так скучно с занудой-сыном и его тихоней-женой…

А затем она сделала то, что удивило и Тьена в пустоте, и пустоту в Тьене.

Обхватила его лицо ладонями, надавила большими пальцами на подбородок, чтобы открыть рот, наклонилась близко-близко и вдохнула в него прохладный чистый воздух.

— Дыши.

Пустота подавилась — слишком много, чтобы проглотить за раз.

— Дыши. Я знаю, воздух не любит тебя, но плюнь ты на это. Ты же шеар — разве он может не послушаться? Дыши. Сдохнешь в другой раз и не в моем дворце.

Она была бы милой бабушкой, если бы не была такой стервой…

Следующим выдохом-вдохом пустоту выдуло из Тьена…

Но Тьен остался в пустоте. Этого старой сильфиде было не изменить…

— Почти четыре месяца, — подсчитал в очередной раз Холгер.

Немалый срок. Иногда Тьену казалось, что он всегда был нем и неподвижен, и жил в окружении голосов. В чем-то это было совсем неплохо. Он даже к Йонеле привык. Теперь, беспомощного, она его не боялась и, значит, не ненавидела. И Холгер не вел себя как высокомерный урод.

Из пустоты все виделось иначе.

Но Холгер не знал об этом и нашел, как он думал, решение. В следующий визит он сказал матери, что собирается провести Тьена через ритуал очищения в храме четырех. Разбудить таким образом его силу.

Пустота злорадно хихикала. Она, как и Тьен, знала, что он сейчас не шеар, а человек, к тому же без сознания, и со стихиями он не совладает: либо сгорит, либо утонет, либо разобьется при падении с высоты. Или его просто похоронит под землей…

Тьен был категорически против всех этих вариантов. Он кричал, звал на помощь… Но вокруг было темно и никто его не видел — лишь тело на кровати. А сам Тьен оставался в пустоте.

Он пытался идти на голос, Холгера или Йонелы, но, сколько ни прислушивался, не мог уловить, откуда доносятся звуки. Брел в одну сторону, и голоса тут же звучали с противоположной…

Тогда решил услышать еще кого-то. Лили или Фера, они были недалеко. Наверняка думали о нем. Или Генриха — он же не мог не волноваться?

Все тщетно.

А потом вдруг — то ли смех, то ли плач.

Ребенок.

Откуда-то издалека. Но Тьен узнал голос. Пошел… Боялся опять ошибиться, но пошел. И голос становился отчетливее — значит, в правильном направлении…

— Тьен! Тьен, иди сюда! Сюда!

Пустота вокруг переставала быть пустотой. Сначала появился ветер. Холодный, пронизывающий. Свистел в ушах, и это был первый звук после путеводного голоса. Следующий — скрип снега под ногами. Привычный такой. И кожу защипало морозцем. Через несколько шагов он начал различать что-то в темноте. Очертания домов, деревья… Потом в небе зажглись звезды…

— Тьен!

…Улица почти видна. И поворот знакомый. А в просвете между домами…

— Тьен! Сколей! Но, лосадка! Но!

…Люк ерзает в салазках, зовет. Веревочка, за которую нужно тянуть, валяется в снегу… А Софи стоит рядом и смотрит на него, на Тьена. Потом на веревочку и снова на него: мол, чего бросил? Берись и тащи, тут до площади всего ничего. А сама она уже устала…

— Я сейчас, — пообещал Тьен. — Сейчас.

Только несколько шагов…

…И упал на третьем, носом в пушистый ковер, устилавший пол в дворцовой опочивальне…

Так он проваляется час или два, пока не придет Холгер.

Тот поднимет, отхлещет по щекам, нальет воды. Будет что-то бормотать о ритуале, но Тьен, хрипя с непривычки, разъяснит ему, куда можно пойти с такими предложениями. Откашляется и добавит, где он видал и правителя, и его дворец, и потребует, чтобы его перенесли в дом Генриха. А там, разогнав всех и оставшись один, достанет из тайника фотографию…

— Я сильно заболел тогда, — сказал он Люку, поняв, что пауза затягивается. — Четыре месяца в постели. Лекарства не помогали. Назначили рискованную терапию, но она не понадобилась. Я… не знаю, как объяснить.

Зря он вообще заговорил об этом…

— Кажется, я знаю, — тихо произнес мальчик. — Когда я болел, одна женщина в больнице сказала, что нужно держаться за жизнь и за тех, кто мне в этой жизни дорог. И я все время думал про Софи и Клер. И других вспоминал, но Софи и Клер — всегда. И выжил.

— Да. Я об этом. Только я не знал, что есть еще Клер.

На самом деле его болезнь продлилась дольше четырех месяцев. До сих пор иногда он чувствовал пустоту внутри себя и себя в пустоте.

По дороге домой Люк не сказал ни слова. То ли из-за сиделки, то ли все еще размышлял над тем, что услышал. Но главное — понял.

— Проводить тебя до квартиры? — спросил шеар.

— Спасибо, я сам. Завтра в то же время?

Прозвучало обнадеживающе.

Шел мальчишка не спеша, но уверенно. И не скажешь, что слепой. Тросточка в руке будто для красоты — лишь изредка постукивает по тротуару. А глаза — в ногах. Подошва на ботиночках тонкая, ступни каждый булыжник помнят, каждую трещинку. Дошел до знакомой выбоины, дальше отсчитал нужное количество шагов — следующая. Госпожа Магдала смотрела с сочувствием. Этьен — с восхищением. Никто не знает, чего стоила парнишке такая выдержка до того, как вошла в привычку. А он и не скажет. Порода не та. Не папашина явно. И воспитание, на счастье, не его.

Шеар попрощался с выспавшейся сиделкой и перешел на противоположную сторону улицы. Отчитаться. Увидеться еще раз.

У Софи был покупатель. Смазливый щеголь лет двадцати с небольшим, вальяжно облокотившись на прилавок, с улыбкой, которую так и хотелось растереть кулаком по физиономии, расточал комплименты собирающей букет девушке.

Не любил Тьен таких. С хорошенькой продавщицей пофлиртовать — дело обычное, мужчине в добром здравии и хорошем настроении вполне простительное. Но у этого больно морда наглая, и на лбу крупными буквами написано, что, будь его воля, словами и подмигиваниями не ограничилось бы.

— Ой, вы уже приехали? — обернулась на звон колокольчика Софи. — А где Люк? Как он?

— Пошел домой. Немного устал, как и вчера, но в целом — неплохо.

— Спасибо, что помог.

Не нужно было ей это говорить. Так — не нужно.

Благодарность прозвучала искренне, но сухо: подобным тоном не с другом, а с наемным шофером говорят.

Шеар нахмурился, а развязный молодчик, умолкший при его появлении, приободрился и опять нацепил на просившуюся под кулак рожу похотливую ухмылку.

— Так что, красавица, сходим куда-нибудь вечерком? Во сколько твоя лавочка закрывается? Заскочу.

— Не стоит, — с вежливой улыбкой отказалась девушка. — Вряд ли вашей невесте это понравится.

Торопясь, закончила с букетом, обернула хрустящей бумагой стебли собранных пышным зонтиком белых фрезий и мелких нежно-розовых роз и подала клиенту. Успела отдернуть руку до того, как ладонь наглеца накрыла бы ее пальцы.

— Невесте? — фат в напускной задумчивости подергал один из длинных глянцевых листочков, зелень которых оттеняла светлую пастель цветов. — Кто ж ей скажет?

— Может, мой жених пожалуется? — беззаботно предположила Софи.

Юнец обернулся на Тьена. Тот в его бесстыжих глазах на жениха не тянул, но намек цветочницы был понят, и повода оставаться в магазине у незадачливого ухажера уже не осталось.