Голоса были знакомыми, хотя не мог угадать, чьи они? Первый был хриплый, уставший, второй — юлящий, льстивый.
Хриплый сказал:
— Я хочу по совести делать.
Льстивый согласился:
— И я хочу, но не получается. У нас допотопные хлопчатобумажные снасти, да и мало их! Над ними трясешься, как нищий над копеечкой, но куда деваться! А ты еще предлагаешь трястись над приловом, по собственной воле выпутывать самку, малька и выпускать их в море. Нам же за это не платят, и мои хлопцы, если нет лишних глаз, били их дубинками и будут бить — это дешево и сердито!
— Но ведь крабов становится все меньше. Неужели ты это не замечаешь?
— Почему не замечаю. Но их на наш век хватит.
Льстивый зацокал, и я окончательно узнал его. Но как он чисто говорит, словно диктор московского радио! Значит, где ему выгодно, он юродствует, прикидывается малограмотным: «Моя ничего не знай чужой беда! Моя сколько поймал, столько и сдал. Честна надо быть, приемщик, честна!»
Старшина «азика» в чем-то убеждал старшину «семерки», пугал его:
— Женя, мои хлопцы думают, как я. И не только они. На других ботах тоже есть отчаянные. Им не хочется тратить время на прилов. Ну, будь с нами.
— С вами не буду, мне надоело! — твердо сказал Карпович. — Хочу ловить по-честному.
— И я хочу, но тогда пусть дают сети из синтетики, разового употребления. У японцев они уже есть, а у нас? Нам их только обещают. Будут они, мы все станем деликатничать с приловом. Невольно будем деликатничать, раз-раз — сетку ножом, и улов свободен. Самца — между глаз и в трюм, а самку или малька даже проще выбросить за борт.
— Сети из синтетики будут. Надо просить их, кричать о них, а пока…
— Ты решил, Женя, быть праведным. Что ж, твое дело, а нам не мешай! Будешь мешать, не советую ходить ночью вдоль бортов. Вода в Охотском — ой-ой как холодна, да ты и плавать не умеешь. Чудак, пятнадцать лет мореманишь, а плавать не научился. Тогда не снимай спасательного жилета. Это мой последний совет тебе.
— Ты знаешь, что я не из пугливых. Помнишь моего учителя Семеновича? Его пугали такие, как ты, даже напали… Ладно, я их встретил чуть позже в рыбацком ресторане под горой у бухты Диомид и беседовал с ними по-своему. Слышал об этом?
— С тобой был моторист Василий Иванович.
— От него не было толку, Сабирович. Он перед этим напился.
— Но ты, Женя, был моложе!
Старшина «семерки» ничего на это не возразил, с минуту молчал и вдруг попросил Сабировича:
— Дай руку!
Не особенно охотно дородный Сабирович протянул ладонь Евгению. Евгений взял ее. Мои глаза к тому времени привыкли к полутьме и я все хорошо видел. Руки старшины сжались в могучем пожатии. Чего-чего, а силы хватало! Они стояли молча, потом Карпович хрипло засмеялся и рванул на себя. Сабирович взлетел в воздух, перевернулся в воздухе и со стоном упал на живот метрах в трех от того места, где он перед этим стоял, как кнехт на пристани. Карпович даже не посмотрел на него и медленно, чуть ссутулившись, пошел вдоль левого борта.
«Красиво он его сделал», — подумал я и, прячась в тени огромного винта, последовал за могучим старшиной «семерки».
А на вешалах продолжала кипеть работа. Бригада Аннушки к моему приходу уменьшилась. Осиротел железный столб, около которого днем трудился одноглазый главбух. Старик, как видно, устал и ушел отдыхать. Не нашел я и Франта. Костя сидел на куче сетей и как-то сонно, макая куски крабового мяса в горчичный тузлук, ужинал. Остальные работали. За мое отсутствие они уложили в аккуратные битки более двухсот сетей, иначе, подготовили к постановке пять перетяг.
Я без лишних слов занял место у столба главбуха, а потом услышал негромкий голос Королевы:
— Настенька, подь в семнадцатую и найди бича. Пусть марширует на вешала, хватит ему отдыхать!
— Да ты сама сходи, — это говорила Полторы Бочки.
— Могу не сдержаться, Настенька. Наору. Меня трясет при виде этого бича. Жрать да за девчатами ухлестывать — хлеще волка он. А когда работать — серый воробышек!
— А старика будить, подружка?
— Не надо. Он в усмерть намаялся. А бича тащи на вешала.
Неповоротливая жена старшины ушла, переваливаясь, ступая то на одну ногу, тона другую. Грузная утица, да и только! Мне стало жалко Карповича, мог бы найти себе жену и лучше. Но я вспомнил поговорку о том, что любовь зла…
Костя между тем съел крабов и подошел ко мне, сказал:
— Еще три перетяги до шабаша! Думаешь, одолеем?
Другие бригады распутчиков, сделав свое, потихонечку расходились на отдых. К Аннушке подошла Алка, красивая, почти не уставшая, спросила:
— Че, Женька с ума сошел?
Анна молчала.
— Че вы дергаете на две перетяги? Больше всех хотите, да?
К моему удивлению, Анна продолжала молчать. Тут подошла Настя, сказала:
— Его нет в каюте, подружка!
Речь шла о Франте, который, как видно, спрятался где-то. Вот его теперь ищи, пароход большой!
Я дергал сети как-то машинально, радовался, когда кончалась сорокаметровая сетка, складывал ее аккуратно и с непонятным злорадством. Вот еще одна готова. Будет она стоять на морском дне, почти невидимая для крабов. Они уткнутся в нее, быть может, удивятся, если они могут это делать, и полезут через нее. Дель будет качаться зыбкой стеной. В ней они запутаются, словно мухи в паутине, провалятся в крупные очки их лапы. И все…
С каждой минутой усталость одолевала меня все сильнее и сильнее, голова помимо воли опускалась вниз. Спать хотелось смертельно. Примерно через час раздалась команда Аннушки:
— Перекур!
Мы все до единого тотчас бросили дергать сети и, как снопы, упали на груду готовых битков. Даже неутомимая Настя, тихонько охая, хватаясь левой рукой за поясницу, опустилась на них. Генка тут же, как говорится, не отходя от кассы, громко захрапел. Но в его храпе была какая-то неестественность. Это заметила чуткая Анна, через несколько минут подошла к нему и удивленно сказала:
— Неужели мужики слабее баб? Я предлагаю…
Самолюбивого Генку подняло с битков словно ветром.
— Вздремнули, и будя! Нам много не надо. Костя, Сергеич, Юра, вперед на штурм Берлина!
— Подожди, Генчик, — необычно ласково сказала Аннушка, — не торопись. Я предлагаю всем женщинам идти отдыхать. Всем… кроме меня. Правильно, мужики?
— Правильно, — пробасил Костя, и на него с тоской посмотрел Юра из Грозного.
В душе и я чертыхнулся, хотя… тощие близнята и девчушка, имя которой я позабыл за эти годы, были буквально серые от усталости. А у жены Карповича, как видно, начался приступ радикулита. Не прогрей она сейчас свою поясницу, сляжет она на неделю, а то и две. Нет, все правильно. Правильно решила Анна!
Женщины ушли. На вешалах осталось пятеро. Было двадцать три часа по местному времени. Ночь. А далеко на западе, там, где все такое обжитое, родное, только начинался вечер. «Что делает сейчас Олеська? — думал я. — Что делает Олеська?»
Часа через два к куче битков подошел Юра из Грозного, лег на них и сказал:
— Что хотите делайте со мной. Но я хочу вздремнуть хотя бы пять минут.
Он не проснулся и через пятьдесят минут, а разбудить его никто не решался, даже наша бригадирша. Она лишь часто оглядывалась на спящего Юру, вздыхала, думая о своем, потом неожиданно бросила дергать сети, резко стянула с рук перчатки и ушла.
— Я быстро вернусь, ребятки!
Мы продолжали молча работать. Время тянулось необычайно медленно. Оно тянулось, Анна не приходила, и тут сбивчиво заговорил Генка:
— И она заснула где-то, с…! Как хотите, ребята, а с меня достаточно.
Он пристально посмотрел на нас с Костей и затем исчез в темноте, которая окутала огромный плавзавод.
— Что будем делать, отец? — негромко и с тоской спросил Костя, бросая сеть на палубу. — Я ведь тоже не стальной.
Усталость во мне была настолько велика, что я не решился ему возразить. Я хорошо понимал его, Генку… всех! Они работали на вешалах не то что я — с восьми утра. Через их руки прошли многие километры сетей. Они работали и вчера, и позавчера до глубокой ночи. Они устали неизмеримо больше, чем я. Мог ли я их осуждать, считать дезертирами?
