— Есть такие, которые хорошие, — продолжал рассказывать Келлог. — Вот сэр полковник, — Энди уважительно кивнул на Лонга, — он всегда меня выслушивает, когда мы с ним видимся. А другие, те постоянно на меня крысятся, нозят. Я сам к ним не лезу, все бочком-сторонкой, а они спецом меня из себя выводят. Специально раздраконивают, и вот тогда у меня проблемы. Нарываюсь.

Он уже в третий или четвертый раз посмотрел на меня — вскользь, не задерживаясь взглядом, но всякий раз кивая, как будто одобряя этим мое присутствие. Покончив с любезностями, Эйми меня представила:

— Энди, это мистер Паркер, частный детектив. Он бы хотел с тобой кое о чем поговорить, если ты не против.

— Нисколько я не против, — замотал головой Келлог. — Приятно познакомиться, сэр.

Скрепив таким образом знакомство, он теперь открыто, с интересом на меня посмотрел. Было в нем что-то ребяческое. Сомнения нет, при дурных обстоятельствах этот человек мог быть непредсказуем и даже опасен. Вместе с тем в голове не укладывалось, как могли те, кто видел Энди Келлога, читал его досье, не прийти к выводу, что этот молодой человек, который всю свою жизнь продирался сквозь житейские дебри (кстати, не им созданные); человек, которому в этой жизни никогда не находилось места, все-таки не заслуживает того, чтобы жизнь его кончилась в камере, а уж тем более голышом на «стульчаке» в ледяной комнате, и все лишь потому, что кто-то не удосужился проверить, принимал ли он как надо таблетки.

Я придвинулся ближе к стеклу. Мне хотелось расспросить Келлога про Дэниела Клэя и о том, что там происходило в лесу возле Бингема. Я отдавал себе отчет, насколько будет непросто и мне, и ему; к тому же не исключено, что, он наглухо замкнется или выйдет из себя, и тогда я уже ничего от него не добьюсь. И я решил начать с Меррика в расчете на то, что так, постепенно, можно будет попятным ходом выйти на тему насилия.

— Я тут видел одного твоего знакомого, — сказал я. — Звать его Фрэнк Меррик. Ты его помнишь?

Парень восторженно затряс головой. При этом он широко улыбался, вновь выставив напоказ свои серые зубы (скоро их смоет: вон какие десны — пунцовые, воспаленные).

— Да это ж мой друг! — сиял он глазами. — Он знаете, как меня любил, защищал! Он ко мне сюда придет, на свиданку?

— Не знаю, Энди. Не думаю, что ему захочется снова сюда приходить. Ты же понимаешь?

Келлог опал лицом:

— Ну да, наверное. Я когда отсюда выйду, то тоже никогда сюда больше не приду, то есть вообще.

Он нервным движением сковырнул на руке болячку, которая тут же закровоточила.

— Энди, а как Фрэнк, ты говоришь, за тебя заступался?

— Он на всех тут жути нагнал. Я-то его не боялся — ну, может, самую малость, поначалу, — а остальные перед ним все бздели. Стоило кому на меня рыпнуться, так Фрэнк сразу тут как тут, и тогда у них сразу охота отпадала. Он знал, как их достать, даже в строгаче. — Он опять широко улыбнулся. — Кое-кому от него досталось по самое не могу.

— Фрэнк никогда не говорил, отчего он за тебя заступается?

— Как отчего? — растерялся Энди. — Другом он мне был, вот отчего. Я ему нравился. И он не хотел, чтобы со мной кто-нибудь вытворил дурное.

Тут кровь бросилась ему в лицо, и мне неуютно вспомнился Меррик, как будто б что-то передалось от него этому бедняге, пока они сидели вместе. Я увидел, как руки у Келлога сжимаются в кулаки. Уголком рта он с присвистом всасывал воздух, наполняя слюной пустое дупло в зубе и опять его опорожняя; звук своей ритмичностью напоминал тиканье мины замедленного действия, взведенной на взрыв.

— Гомом он не был, — выговорил парень, медленно накаляясь. — Если вы об этом, то говорю сразу: это неправда. Он не пидор. Ни он, ни я. И если вы думаете сказать…

Краем глаза я видел, как Лонг правой рукой подал знак, и двое охранников тут же всплыли в поле зрения за спиной у Келлога.

Не волнуйся, Энди, — сказала Эйми. — Никто ничего не думает.

Парень мелко трясся, силясь совладать с собой.

— Не был, и все. Фрэнк пальцем меня не трогал. Он был мой друг, понятно?

— Конечно, понятно, Энди, — сказал я, — извини. Я ничего такого не хотел сказать. Просто хотелось спросить, не намекал ли он тебе, что между вами есть что-то общее. Он ни разу не упоминал тебе про свою дочь?

Келлог понемногу остывал, хотя во взгляде у него читались враждебность и подозрительность. Понятно, развеять их будет непросто.

— Ну, говорил кое-что.

— Это уже после того, как он стал за тебя заступаться, да?

— Ага.

— Она ведь была пациенткой доктора Клэя, как и ты?

— Ага. Она исчезла, пока Фрэнк сидел в тюрьме.

— А Фрэнк никогда тебе не рассказывал о своих догадках, что с ней могло произойти?

Парень покачал головой:

— Он вообще не любил про нее заговаривать. Сразу грустным становился.

— А он тебя не расспрашивал про то, что с тобой случилось там, на севере?

Келлог сглотнул и отвернулся. Снова пошло всасывание уголком рта, хотя на этот раз без злобы.

— Да, — ответил он тихо.

Именно «да», а не «ну» или «ага». При этом Энди Келлог сделался неуловимо моложе, словно бы я, затронув тему насилия, неожиданно переправил его обратно в детство. Лицо его обмякло, зрачки сузились. Округлились плечи, отчего зрительно он стал еще меньше, а ладони свелись в жесте наподобие молитвенного. Замученный истязаниями взрослый куда-то схлынул, растворился, и наружу проглянул призрачный образ ребенка. Нужды расспрашивать, что с ним делалось, в сущности не было. Все явствовало из самой его мимики — подергиваний, дрожаний, морганий, — бесхитростной игры черт, выдающей память о перенесенной боли и унижении.

— Он хотел знать, что я видел, — произнес он едва ли не шепотом, — чего помнил.

— И что ты ему сказал?

— Сказал, что они со мной делали, — ответил парень просто. — Тогда он спросил, видел ли я их лица или, может, слышал по именам, но на них были маски, и никаких имен никто не говорил. — Он не мигая смотрел на меня. — Они походили на птиц, все разные. Был орел, ворона. Потом еще голубь, петух. Все разные, — передернув плечами, повторил он. — Они те маски постоянно носили, не снимали.

— Ты помнишь что-нибудь о том, где это происходило?

— Было темно. Меня они со связанными руками-ногами и мешком на голове клали в багажник машины. Затем какое-то время ехали, потом вытаскивали меня. Когда снимали мешок, я уже стоял в комнате. Там были окна, но все завешенные. Был газовый обогреватель, лампы керосиновые. Глаза я старался закрывать: знал уже, что произойдет. Знал потому, что со мной это было уже не впервой. Оно как будто всегда со мной творилось, и конца-краю этому не было видно.

Пару раз он кругло моргнул, вслед за чем закрыл глаза, как будто переживая все заново.

— Энди, — шепнул я.

Глаз он не раскрыл, но кивнул, давая понять, что слышит.

— Сколько раз такое происходило?

— После трех я перестал считать.

— Почему ты никому об этом не рассказал?

— Они сказали, что меня убьют, а вместо меня заберут для тех занятий Мишель. Один из них сказал, что им все равно, мальчишка это или девчонка: подумаешь, говорит, только дырки разные. А Мишель мне нравилась. Я не хотел, чтобы с ней чего худое случилось. Я-то уже был привычный, знал, чего ожидать. Научился как-то малость отгораживаться. Представлял, что нахожусь в это время где-нибудь в другом месте, что я — это не я. Иногда, скажем, летал над лесом, смотрел вниз и видел всех людей, находил там Мишель, шел к ней, и мы играли вместе у реки. Я так мог, а Мишель, она бы не смогла. Они б ее не выпустили, оставили бы у себя на постоянку.

Я оперся о спинку стула. Этот тогда еще малец пожертвовал собой ради другого ребенка. Эйми мне об этом рассказывала, но слышать это от самого Келлога было совсем иное дело. В этой истории самопожертвования не было никакой похвальбы. Он шел на это из любви к другому ребенку, младше по возрасту, и видел это как нечто совершенно естественное. Я еще раз углядел в нем мальчишку, запертого в теле взрослого; ребенка, чье развитие почти полностью прекратилось, купировалось за счет того, что с ним проделывали люди. Возле меня молчала Прайс, стиснув губы так, что они обескровились. Должно быть, это повествование она уже слышала, но легче ей от этого вряд ли становилось.