Снаружи стоял человек с копной прилизанных темных волос, сальные концы которых над воротником неопрятно курчавились. Белая некогда рубашка изжелтела; расстегнутый воротник изнутри покрывали темные пятна, которые уже ничем не отстирать. Старое черное пальто на концах истрепалось и висело рямками, которые на ветру вяло шевелились лапками полудохлых насекомых. Длинные не по росту штаны касались концами мостовой, напрочь скрывая башмаки на толстенных подошвах, которые этот человек носил. Пальцы в заскорузлых пятнах желтизны по-птичьи сжимали сигаретный окурок. Под длинными нестрижеными ногтями жирными полосками въелась грязь.

Вот Коллектор напоследок взахлеб затянулся, а окурок аккуратно скинул в решетку водостока. Дым он задержал в себе, словно впитывая каждую частицу никотина, и лишь затем по частям выпустил его ноздрями и уголками рта, так что возникало ощущение, будто он горит изнутри. На меня он молча покосился сквозь дым и, открыв дверь в пивнуху, исчез внутри, предварительно еще раз кольнув меня взглядом.

После секундной паузы я тронулся следом.

Интерьер бара смотрелся во многом не так, как мог бы подумать, скользнув взглядом по фасаду, бездельный прохожий. Фасад, можно сказать, наводил на мысль, что внутри здесь киснет одна непросыхающая молодь да проводят время угрюмо-разгульные поджигатели, так что картина, по идее, не должна была столь уж разительно превосходить ожидаемое. Сумрак разбавлялся лишь помаргивающими на стенах фонарями, а выходящие наружу окна были наглухо завешены муаровыми портьерами. Справа за длинной стойкой прохаживался бармен в ослепительно белой сорочке, а спереди на кожаных стульчиках сиротливо ютилось трое или четверо обычных дневных завсегдатаев-алкашей, возмущенно мигая всякий раз, когда в приоткрывшуюся дверь пролегал пыльный сноп нежеланного солнца. При этом бар был до странности прихотливо обставлен, а за стойкой, отражая ряды бутылок, тускло поблескивали зеркала с ярлыками реликтовых сортов пива и виски, что давно уже исчезли с лица земли. Выщербленный десятилетиями беспрестанного шарканья дощатый пол тут и там изъязвляли черные следы окурков, брошенных канувшими в небытие курильщиками, однако был он при этом чист и даже, похоже, недавно залакирован. Ножки табуретов, вешалки и ножные опоры стойки горели медью, а столики со свежими подставками под стаканы были безупречно протерты. Внешняя угрюмость бара как будто специально отпугивала случайный люд, сохраняя при этом внутреннюю утонченность, свидетельство о некогда благородном прошлом.

Слева вдоль стены тянулись загородки, а между ними и стойкой вразброс стояли круглые столики со старомодными стульями. В трех загородках сидел офисный люд, занятый поглощением пристойного вида салатов и клубных сэндвичей. Между персоналом и посетителями бара пролегало что-то вроде незримой границы, где зона столиков составляла подобие нейтральной полосы; с таким же успехом здесь могли тянуться проволочные заграждения и надолбы с минными полями.

К закутку позади бара мелкой походкой пробирался Коллектор. Из находящейся там кухни показалась груженная здоровенным подносом официантка. На Коллектора она не взглянула, но загодя взяла курс налево и уплыла в направлении стойки, а затем по траверсу — к ближнему от входа закутку. Передвижений Коллектора никто будто и не замечал, хотя он открыто прошел по всей длине бара. Между прочим, если б меня спросили, я бы ответил, что решение людей игнорировать его не было сознательным. Какой-то своей частью присутствие Коллектора в помещении они все-таки осознавали, ведь он, коли на то пошло, заказал себе в закуток коктейль, и кто-то его туда поднес. А при подсчете выручки обнаружится, что и оплата от него должным образом поступила. После ухода Коллектора в закутке будет какое-то время висеть табачная вонь. У меня напрашивалось подозрение, что, если через минуту после его ухода спросить, а был ли Коллектор здесь вообще, никто в баре не сможет его толком припомнить. Часть мозга людей, реагирующая на его присутствие, любую память о нем будет воспринимать как какую-то смутную угрозу — точнее, не угрозу, а некое загрязнение души, — и постарается как можно быстрее и надежнее изжить любые его крупицы.

Он сидел в загородке, выжидая, когда я подойду ближе, и я не сразу переборол в себе безотчетный позыв отпрянуть, отвернуться, отступить от него в потоки солнца. Нечистый. Это слово мутно поднималось во мне, как желчь. Нечисть.

А когда я поравнялся с загородкой, Коллектор это слово повторил.

— Нечистый, — произнес он.

Он словно пробовал слово на вкус, как пробуют незнакомую пищу, в легкой неуверенности, придется она им по вкусу или нет. В конце концов желтушными пальцами он снял со своего рябого языка табачинку, как будто придавая таким образом слову форму. Форму он отверг. Позади Коллектора находилось зеркало, в котором различалась проплешина у него на затылке — приплюснутая; судя по всему, когда-то в далеком прошлом он получил по этому месту удар, под которым кости черепа если не сломались, то во всяком случае сплющились. Интересно, когда такое могло произойти: быть может, в детстве, когда череп был еще сравнительно мягок? Я попробовал представить себе это исчадие в образе ребенка, но у меня не получилось.

Коллектор жестом указал мне сесть напротив, после чего поднял левую руку и вкрадчиво пощупал воздух на манер рыбака, пробующего на леске наживку. На это клюнула официантка, медленно и неохотно, словно против воли приблизившись к загородке. Лицом она пыталась изобразить улыбку, но мимические мышцы ей не повиновались. На Коллектора она не глядела и в попытке смотреть только на меня даже повернулась к нему вполоборота, лишь бы не видеть его, даже боковым зрением.

— Что вам? — выдавила она. Ноздри у нее трепетали, а ручку она сжимала так, что побелели кончики пальцев. В ожидании ответа женщина неловко косила вправо и глазами, и даже головой. Улыбка, и без того едва живая, окончательно ушла в предсмертные судороги. Коллектор, склабясь, неотрывно смотрел ей в затылок. В попытке не хмурить брови официантка рассеянным движением запустила руку себе в волосы. У Коллектора приоткрылся рот, беззвучно артикулируя слово. Я прочел его у него, по губам: «Шлю-ха».

Губы зашевелились и у официантки, послушно вторя немой диктовке: «Шлюха». Тут она встряхнулась, отмахиваясь от оскорбления, как от лезущего в ухо насекомого.

— Нет, — произнесла она, — это же…

— Кофе, — сказал я громче обычного. — Один кофе, больше ничего.

Это привело ее в чувство. Судя по всему, женщина собиралась что-то ответить, опротестовать услышанное или то, что ей послышалось. Однако слова она сглотнула с усилием, от которого у нее заслезились глаза.

— Кофе, — вслед за мной повторила бедняжка буквально сквозь слезы, торопливо черкая в блокнотике дрожащей рукой. — Да-да, сейчас принесу. Сейчас.

Я знал, что обратно она не придет. Видно было, как у стойки официантка пошепталась о чем-то с барменом и на пути к кухне стала развязывать передник. Где-то там, наверное, находится туалет для персонала, где она и укроется, чтобы проплакаться и прийти в себя, а выйти тогда, когда уже все уляжется. Возможно, она нервно прикурит, но запах табака напомнит ей о мерзостном типе в загородке, который и там, и как бы разом не там, присутствует и отсутствует — погань, что пытается держаться как можно неприметней.

Уже на подходе к кухонной двери женщина, прежде чем скрыться из виду, нашла в себе силы обернуться и неприкрыто посмотреть на человека в загородке. Глаза ее были яркими от страха, гнева и стыда.

— Что ты с ней сделал? — спросил я.

— Я? Сделал? — В голосе Коллектора сквозило неподдельное удивление. Голос у него звучал необычайно мягко. — Ничего я не сделал. Она то, чем она является. Нравственность у нее достойна порицания. Я ей просто об этом напомнил.

— А как ты это определил?

— Пути и способы.

— Она тебе ничего не сделала.