Даже в грязном белье Лэнг умудрился оказаться чистым. Сплошное разочарование. Впервые стало закрадываться сомнение в правильности моих действий относительно Лэнга. Может, надо было лучше позвать сюда конов — выяснить, есть ли в компьютере порочащий его материал: а вдруг найдут. К тому же в трейлере я порядком наследил, а потому, даже если отыщется улика, указывающая на то, что Лэнг причастен к гибели Меррика, — скажем, окровавленная бейсбольная бита или заляпанный ломик, — то не надо быть докой в юриспруденции, чтобы заявить: орудия убийства сюда подкинул я, и это от меня копам надо добиваться признательных показаний. Секунду мне казалось, что с Лэнгом я зашел в тупик. Оставалось лишь ждать, как он отреагирует на взлом.

Я посмотрел в окно убедиться, что никто не приближается по участку, после чего открыл дверь и изготовился возвращаться в машину. Лишь в этот момент, коснувшись ногой гравия и глянув на заборчик, я сообразил, что в трейлере-то я пошерудил, а вот под трейлером нет. Я обошел трейлер с тыла, чтобы не было видно с дороги, опустился на колени и заглянул через штакетины.

Там внизу находился объемистый металлический контейнер, около трех метров в длину и под два в высоту, прихваченный, по всей видимости, к трейлеру болтами. Я прошелся по всей его протяженности фонариком — на дверцу или лючок нет ни намека; выходит, попасть в него можно только через сам трейлер. Я вернулся внутрь и еще раз, теперь уже пристальней, оглядел пол. От стены к стене его устилало толстое бурое покрытие, текстурой напоминающее лоснистую собачью шерсть. Я бдительно промял его пальцами и так нащупал кое-где выемки и проймы. В одну из них я утопил пальцы и потянул. С сухим треском «липучки» ковровое покрытие отошло. Глазам открылся квадратный люк, примерно ноль-семь на ноль-семь, с замками по бокам. Пришлось, скинув пальто, вновь прибегнуть к гвоздодеру, но на этот раз дело обстояло не так успешно, как с дверью. Пусть говорят, что против лома нет приема, но это была сталь, куда гвоздодер так просто не всунешь, как ни пыхти. Я сел и призадумался, как быть. Можно все оставить как есть, уложить ковролин на место и нагрянуть как-нибудь в другой раз, что конечно же даст Лэнгу удобную возможность убрать любой компромат — ведь он сразу смекнет, что к нему сюда вламывались. Можно вызвать копов, что потребует от меня объяснения, с какой это стати я вообще вломился в чужое жилье. Но если б даже они сами горели желанием поглядеть, что у Лэнга лежит в контейнере, то там запросто мог оказаться, скажем, гениальный манускрипт, труд всей жизни Лэнга, или же подвенечное платье его покойной мамы, вместе с фатой и колечком. А мне, извините, за это срок.

Я позвонил Энджелу.

— Где он сейчас?

— Бат, завод металлоизделий, — отрапортовал он. — Мы его отсюда видим. Там, кажется, какая-то проблема с мониторами системы управления. Вон он, возится с проводами, всякой там хренью. Работы еще непочатый край.

— Выведите-ка ему из строя машину, — сказал я. — Две шины, больше не надо. И давайте ко мне.

Спустя полчаса они ко мне уже подъехали. Я показал Энджелу дверцу в полу, и он взялся за работу. При этом он не произнес ни слова — даже когда минут через пять справился с первым замком, а следом со вторым. Не говорил он и тогда, когда взгляду открылась металлическая полка с немаркированными видеокассетами, DVD, съемными компьютерными дисками и пластиковыми фотоальбомами, на прозрачных страницах которых представали обнаженные дети — поодиночке, а иногда в парах со взрослыми или с другими детьми. Он ничего не говорил, когда с помощью боковых застежек извлек эту полку и внизу открылось подобие глухого карцера, где в коконе из одеял, мигая от солнца, горбилась маленькая девочка, а вокруг нее валялись какие-то потрепанные куклы вперемешку с фантиками, шоколадками и пачкой хлопьев. Он молчал, когда взгляд его упал на ведерко, отведенное ребенку под туалет, и на круглую зарешеченную отдушину в стене, откуда в тесное узилище поступал воздух.

Заговорил Энджел лишь тогда, когда нагнулся и протянул перепуганной девочке руку.

— Все теперь хорошо, — сказал он. — Никто тебя в обиду не даст.

Лишь тогда ребенок открыл рот и завыл.

Я позвонил в полицию. Энджел с Луисом уехали. Мы остались вдвоем — я и щупленькая бледная девочка лет десяти, звали которую, судя по надписи на дешевом латунном ожерелье, Аня. Я усадил ее на переднее сиденье машины, где она сейчас сидела без движения, отвернувшись от трейлера и глядя отсутствующим взором в пол машины. Сколько она здесь пробыла, девочка не знала; прежде чем она снова утихла, я узнал лишь, что ее действительно зовут Аня и что ей десять лет. По-английски она изъяснялась с большим трудом. Судя по всему, она мне не вполне доверяла, что можно понять.

Пока девочка сидела, уйдя в свои мысли, я проглядывал фотоальбомы Рэймона Лэнга. Некоторые снимки были сделаны совсем недавно: вот, кстати, Аня среди других детей, а по бокам мужчины в масках. На одной из фотографий у мужчины, что справа, я разглядел на руке что-то похожее на желтый птичий клюв. При отлистывании в обратном порядке цвета и яркость снимков тускнели; компьютерные распечатки сменялись поляроидами, а затем и вовсе черно-белыми фотокарточками, которые Лэнг, видимо, лично проявлял у себя дома в чулане. Мальчики и девочки, поодиночке и по двое, или с мужчинами, лица которым скрывали птичьи маски. История беспрестанного насилия, растянувшаяся на годы, а то и на десятилетия.

Самые старые снимки — тусклые, невзрачные, — были сделаны на ротопринте. На кровати лежала девочка, а ее охаживали двое; их головы на снимке были отхвачены ножницами. На одном фото я снова вроде как углядел на мужской руке татуировку, смазанную (вероятно, ее пытались стереть, и если подчистить, то там проглянет орел).

Из всех фотографий одна выделялась. Я долго рассматривал эту карточку, после чего вынул из прозрачной ячейки, аккуратно расположив остальные так, что подмена оказалась незаметной. Фотокарточку я засунул под резиновый коврик машины и сел прямо на колкий холодный гравий, обхватив голову ладонями. И ждал, когда приедет полиция.

Полицейские оказались в штатском, в паре машин с обычными номерами. Завидев их, Аня сжалась комочком, все повторяя какое-то слово на языке, которого я не знал. Лишь когда дверцы первой машины открылись и оттуда вышли две женщины, Аня вроде как уверовала в свою безопасность. Женщины приблизились. Пассажирская дверца моей машины была открыта, так что женщины видели девочку, а она их. Я не хотел, чтобы Аня думала, будто ее просто переправляют из одного каземата в другой.

Первая женщина-полицейский села перед ней на корточки. Она напоминала мне Рейчел: такая же стройная, с длинными, стянутыми на спине в тугой узел огнистыми волосами.

— Привет, — приветливо улыбнулась она. — Я Джилл. А ты Аня, да?

Аня робко кивнула, узнав хотя бы свое имя. Лицо девочки смягчилось. Губы задрожали, из глаз безудержно брызнули слезы. Это уже не был вой испуганного животного, которым она встретила Энджела. Нет, это было что-то иное.

Джилл раскрыла Ане объятия, и ребенок упал в них, доверчиво уткнувшись лицом женщине в шею. Худенькие плечики сотрясались от рыданий. Джилл посмотрела на меня из-за Аниного плеча и чуть заметно кивнула. Я отвернулся, оставляя их друг другу.

С воды Бат смотрится не очень красиво, но опять же, назовите мне места, которые, являясь средоточием лишь одной формы тяжелой промышленности, смотрелись бы фотогенично. И было ли вообще такое, чтобы кто-то проектировал верфи, беря в расчет эстетику? Вместе с тем есть что-то несказанно величавое в кряжистой массивности его кранов, а со стапелей здесь все еще временами сходили громады кораблей, в пику городам-соперникам, кораблестроение в которых либо заглохло окончательно, либо осталось не более чем воспоминанием об их былом величии. И пусть верфи со стороны смотрелись неказисто, но неказистость эта была не от умирания, а от роста, а за спиной у Бата растянулись четыреста лет истории; четыре громовых века пара и искр, где дерево сменялось сталью, а сыновья сменяли отцов своим опытом, что передавался из поколения в поколение. Судьба Бата и судьба верфей неразрывно сплетались воедино.