В Науне мы привыкали к мирной жизни. Еще, правда, продолжали поступать приказы не расслабляться, по-боевому нести службу, в любую минуту быть готовым к боевым действиям, но они уже не играли той дисциплинирующей роли, какую играли в походной жизни. Солдаты несли караульную службу, ухаживали за техникой, как говорят на флоте, «проворачивали механизмы», чтобы не застаивались.

Мои разведчики раздобыли новый «опель-адмирал», машину отремонтировали и теперь обкатывали в расположении дивизиона. Машина, как и прежний мой «опель», оказалась вполне пригодной для эксплуатации. Я, конечно, понимал, что у меня ее все равно отнимут: недаром на нее посматривал командующий артиллерией польской армии генерал Чернявский.

Посоветовавшись с офицерами дивизиона, я решил: нежели отдавать машину поляку, лучше сделать презент полковнику Пуховкину.

Полковник был тронут до глубины души, когда получил от нашего дивизиона такой щедрый подарок, даже прослезился. Он покатался на «опеле» и, подрулив к штабу, произнес: «Вот это машина, я понимаю. Спасибо, ребята!»

Только и Пуховкину недолго пришлось ездить на «опель-адмирале». Генерал-хапуга Чернявский не оставлял мысли завладеть этой машиной. А когда полковник объяснил, что это — подарок друзей и он не может никому отдавать машину, генерал лишил польских наград весь 41-й минометный полк. Машину, в конце концов, все же перехватил прилетевший из Москвы командующий ГМЧ Красной армии генерал-лейтенант Дегтярев. Это был такой же хапуга, как и Чернявский.

Пуховкин потом со слезой на глазах рассказывал: «Приехал я с докладом к Дегтяреву. И черт меня дернул, поставить своего красавца-»адмирала» перед штабом. Узнав, что машина принадлежит мне, генерал язвительно заметил: «Не по чину имеешь такую машину, полковник. Оставишь ее здесь, а домой тебя доставит полуторка. Все. До свидания!» Мне ничего не оставалось делать, как сказать: «Есть!» и катить в полк на полуторке».

Жалко нам было «опель-адмирал», его с такой любовью приводили в надлежащий вид наши специалисты. Уж очень хотелось, чтобы машина осталась в полку. Погоревали мы немного и успокоились: свет клином не сошелся на машине. Впереди у нас был большой праздник — официальное объявление окончания войны.

День 9 мая 1945 года стал историческим днем. Полк, отдыхавший после ратных дел, неожиданно был разбужен отчаянной стрельбой. Я, было, подумал, что опять какая-нибудь «блуждающая» часть напала на наш дивизион, и готов был объявить тревогу. Но меня уже опередили. Начальник разведки полка капитан Молчанов приказал дивизионам занять круговую оборону.

Потянулись минуты тревожного ожидания. Стрельба не утихала, а, наоборот, усиливалась. Наконец, на шоссе появилась машина с нашими разведчиками. В кузове полуторки стояли солдаты, они махали пилотками, палили в воздух из автоматов. Машина подлетела к штабу полка и остановилась. Выскочивший из кабины лейтенант радостно произнес: «Победа! Война окончена!»

И тут началось что-то невообразимое: наверно, каждый осознал, что свершился исторический факт, закончилась страшная бойня. Вверх полетели пилотки, фуражки, бойцы бросились в пляс, кто-то, опустившись на колени, заплакал. Но это были слезы радости. Радость била ключом, она вырвалась бурным потоком и превратилась во всеобщее ликование. Эту новость он узнал от частей, совершающих марш и стрелявших в воздух по этому поводу.

Офицеры сгрудились вокруг начальника разведки Николая Молчанова, пытаясь выведать последние фронтовые новости. Но он, видимо, располагал такой же информацией, как и мы, поэтому попросил не торопить события:

— Товарищи командиры, сегодня должен возвратиться Пуховкин из штаба ГМЧ, тогда и послушаем его. А пока сообщите эту весть своим солдатам.

Хорошая или плохая весть в армейской среде распространяется, как в деревне, довольно быстро. Когда я попытался построить личный состав, чтобы поздравить всех с окончанием воины, с Победой, где там — никто ничего не хотел слушать, солдаты продолжали танцевать, палили в воздух из всех видов стрелкового оружия. Попытки навести хотя бы какой-то порядок в дивизионе успеха не имели, и я, махнув рукой, вытащил свой пистолет и с удовольствием выпустил всю обойму. Ночь прошла волнительно. Утром полковник Пуховкин сообщил о том, что 9 мая в местечке Карлхорст (пригород Берлина) генерал-фельдмаршал Кейтель от имени Германии подписал акт о безоговорочной капитуляции. От имени советского правительства капитуляцию принял маршал Жуков.

И еще одна приятная новость — в газетах был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР об объявлении 9 мая праздником Победы. В указе говорилось:

Итак, Великая Отечественная война закончилась победой Красной армии и наших союзников. Это была самая тяжелая и самая кровопролитная из всех мировых войн. Она унесла около 27 миллионов жизней советских людей.

В тот же день полковник Пуховкин объявил, что офицеры полка приглашаются на торжественный обед по случаю победы над гитлеровской Германией. Из резервов полка выделялось спиртное и все, что могло служить закуской.

Хозяйственники расстарались. В лесу, на поляне, накрыли столы. Хрустальных кубков и царских приборов, конечно, не было, но солдатскую миску, кружку или граненый стакан обеспечили каждому. Трофейных продуктов тоже не пожалели. Хуже дело оказалось с выпивкой. На стол был поставлен спирт-сырец и в графинах слабое красное вино.

Всю войну я «героически» сопротивлялся алкоголю, даже редко выпивал свои сто «наркомовских» грамм, а сливал их во фляжку и потом угощал друзей. Меня часто спрашивали — почему не пью? Отвечал — только после войны. Напьюсь обязательно.

Теперь свое обещание надо было выполнить: все-таки, несмотря на такие военные передряги, в которые я попадал, остался жив. Правда, я не знал, каков бываю в пьяном виде, поэтому приказал шоферу и ординарцу в этот день ни капли не брать в рот спиртного, следить за мной, как бы я чего-нибудь не выкинул. В последующие дни они могут позволить себе расслабиться.

В три часа дня нас принял лесной «ресторан». Как и положено, первый тост произнес командир полка Пуховкин. Он говорил об исторической победе советского народа в Великой Отечественной войне, о нашем солдате, который, выдержав все испытания, дошел до Берлина. Мы выпили за Победу, говорили спичи, тосты, экспромты и снова пили. Это уже был не торжественный обед, а настоящая русская пьянка.

По неопытности, я налил себе полстакана спирта и разбавил его вином, получилась адская смесь с отвратительным запахом. Но одолел ее, мобилизовав все моральные и физические силы. По нутру прошел огненный смерч, не подсунь мне начальник штаба Гизетли соленый огурец, я, наверно, умер бы от удушья. Закусив старым салом, потом уже пил вино из маленькой рюмочки. Подходили друзья, предлагали выпить — кто за Победу, кто за дом родной, а кто просто так, чтобы только выпить. В конце концов я уже с трудом держался на ногах.

Туманно помню, что кто-то предложил сфотографироваться на память, запечатлеть, так сказать, историческую пьянку в науенском лесу. Помню, что из-за стола мы выходили вместе с Гизетли, потом целовались, говорили друг другу хорошие слова. Начальник штаба пошел фотографироваться, а у меня под ногами разверзлась земля, в глазах появились цветные круги, деревья заплясали, и я, отключившись, упал…