В ХIV-ХV веках рязанские князья имели довольно сильные дружины, набираемые из вольных людей, казаков, которые охраняли южные рубежи России от набегов кочевников. Вокруг поселений казаки сооружали земляные укрепления — рвы, остатки которых существуют и по сей день. Высота таких рвов была такова, что за ними мог укрыться всадник вместе с конем, за рвами защитники прятались от вражеских стрел и копий, отсюда велось наблюдение за войском противника и осуществлялась разведка. Словом, на войне как на войне.
В детстве, поднявшись на эти рвы, я давал волю своему воображению, которое уносило меня в далекое прошлое. Передо мной возникали картины сражений русских дружин с татарами, половцами и прочими завоевателями. Там, за вершинами холмов, мне виделось, как с гулким топотом мчалась вражеская конница и как ей навстречу стремительной лавиной двигались русские всадники. Гудела земля от стука копыт, в воздухе молниями сверкали сабли, конники сшибались в злой, отчаянной схватке.
Беспокойное то было время. Моим предкам, жившим в этих краях, наверно, нелегко приходилось, много крови они пролили, чтобы защитить свою землю от захватчиков.
Когда Русь освободилась от татаро-монгольского ига, сторожевые поселения стали утрачивать свое значение, но люди не покидали обжитые места, здесь возникали села и деревни, некоторые из них с течением времени превратились в города.
Село Захаровка известно с XVII столетия и, по утверждению местных краеведов, стало бурно развиваться после отмены крепостного права. Многие его жители занимались отхожим промыслом, уходили на временные, сезонные работы в крупные города — Рязань, Москву, Петербург, позже — в Донбасс.
«Отходником» был и мой отец — Михаил Трофимович Демидов. Пятнадцатилетним юношей уехал он в Петербург, и кто-то из земляков помог ему определиться в «мальчики» (так тогда называли учеников) на городскую скотобойню, а повзрослев, и сам стал бойцом, забойщиком скота. С селом, однако, связей не порывал, домой приезжал обычно летом, помогал матери, моей бабушке Наталье, вести домашнее хозяйство. В один из приездов женился на шестнадцатилетней местной девушке — Евдокии Григорьевне Головиной. Это была моя мать.
В осенне-зимний период, когда работы на селе практически не было, мать ездила к отцу в город. В результате таких челночных поездок у моих родителей появилось шесть человек детей, включая и меня. Мы жили не безбедно, имели землю, вели хозяйство, держали скотину, матери и бабушке приходилось много работать, а когда подросли старшие дети, стало легче — все были при деле. Не забывал нас и отец.
Об отце, Михаиле Трофимовиче, хотелось бы сказать несколько подробнее. Несмотря на свою природную замкнутость и некоторую угрюмость, человеком он был добрым и мудрым, ко всем детям относился ровно, старался никого не обделять ни лаской, ни вниманием. Не припомню, чтобы в воспитательных целях он прибегал к ремню, хотя что уж тут скромничать, все мы проказничали, не без этого.
Главное, отец был честным и порядочным человеком. Когда я стал взрослым, он рассказал мне один случай из своей жизни. Еще до революции, да и в первые годы советской власти в Петрограде (Ленинграде), развелось столько разного жулья, бандитов и грабителей, вроде Леонида Пантелеева, что житья от них не было. Действовали они группами и в одиночку. В районе скотобойни, в рабочих кварталах, проживал профессиональный вор-одиночка по кличке «Федька», который никогда здесь не воровал. «Визиты» наносил состоятельным гражданам-буржуям и тем, у кого можно было чем-то поживиться.
Однажды Федька заглянул к моему отцу, которого хорошо знал и спросил:
— Дядя Миша, можно я поживу у вас несколько дней? Домой мне возвращаться сейчас не с руки.
Отец разрешил, и они вместе провели несколько вечеров. Прощаясь, вор в знак благодарности презентовал моему родителю небольшой черный чемоданчик, наполненный столовым серебром. Подержав подарок в руках, Михаил Трофимович вернул его гостю со словами:
— В жизни я не брал чужого, тем более краденого. Не возьму и сейчас, хотя понимаю, что это серебро денег стоит. Вот ежели б ты, Федька, на честно заработанные деньги купил простую вилку или нож и подарил мне, я бы тебе спасибо сказал.
Вор понял все и на отца не обиделся. Ушел и больше никогда не появлялся.
Шло время. Я взрослел, познавал мир, который с течением времени менялся у меня на глазах. Выросли мои старшие братья, обзавелись семьями, вышли замуж сестры и уехали в Москву, в селе с матерью осталась одна Марфа. Как-то незаметно ушла из жизни бабушка Наталья, насколько себя помню, всегда опекавшая всех нас. Без нее в доме стало неуютно и пусто. Но вскоре я примирился с ее утратой, пошел в школу, и у меня появилось много друзей.
Всякий раз, когда отец приезжал домой, для меня был настоящий праздник. Он раздавал всем подарки, которые были хотя и скромными — обновки, сладости, книжки, — но всегда грели душу: мы чувствовали его заботу и внимание. Гостил отец недолго (неделю, не больше) и сразу же отбывал в Ленинград, видимо, боялся остаться без работы.
Когда началась коллективизация, жизнь на селе превратилась в сплошной кошмар. Помню, как в Захаровке организовывался колхоз «Красный пахарь», как по указанию властей крестьяне сводили из своих подворий коров, лошадей, овец, свиней в общественные скотные дворы и конюшни. Потом колхозные правленцы забирали в каждом дворе сельскохозяйственный инвентарь — плуги, бороны, веялки, молотилки, телеги. Дошло дело и до семян. Такого грабежа, наверно, не было и во время татаромонгольского ига.
Отдавать в колхоз свою живность, сельхозинвентарь и зерно большинство селян не желали, тогда власть стала применять силу. В Захаровку приехали уполномоченные ГПУ и милиционеры. Вооруженные наганами и винтовками, они шастали по дворам, переворачивая все вверх дном в поисках зерна и сельхозинвентаря. С рассветом над селом стоял шум и плач — процесс «раскулачивания» вступал в новую фазу. Чтобы сохранить хотя бы какую-нибудь живность и имущество, крестьяне записывались в колхоз, но как только село покидали уполномоченные из района, немедленно забирали свои заявления и снова становились единоличниками.
Идея коллективного хозяйствования никого не прельщала. Разрушить веками сложившиеся крестьянские устои, их быт и привычную жизнь было не так просто. На этой почве разыгрывались настоящие трагедии. Люди не понимали, что происходит, да и колхозную идею им никто толком не объяснил. Активисты из комбеда и сами-то не знали, что творили, зачем нужны эти колхозы и совхозы. Однако приезжие начальники железной рукой наводили порядок. Тех, кто «добровольно» не желал записываться в колхоз, объявляли кулаками, врагами советской власти и отправляли на Север или в Сибирь на перевоспитание.
Коллективизация — страшное и трагическое время, даже я, совсем еще несмышленыш, понимал, что происходит что-то ужасное. Мать растерялась и срочно вызвала из Ленинграда отца. Состоялся семейный совет, на котором решено было немедленно ликвидировать наше хозяйство, дом и имущество, которое у нас имелось, продать, самим переехать в город к отцу. Эту идею я поддержал с радостью. Мне хотелось увидеть Ленинград, город, в котором, по рассказам отца, «делалась» история Российского государства, где много заводов и фабрик, исторических памятников, где рабочий класс имеет вес и местные власти с ним считаются.
Меня волновала учеба, ведь я уже учился во втором классе, поэтому и спросил у отца:
— А как же школа? Где я буду учиться?
Михаил Трофимович лукаво усмехнулся, успокаивая меня:
— Не беспокойся, Петя, школ в Ленинграде больше, чем во всем нашем районе. Недалеко от нашего дома, на улице Егорова, есть хорошая школа, вот туда я тебя и определю. Так что можешь не волноваться. — И тут же обратился к матери: — А ты, Дуняша, тоже поспеши со сборами, путь нам предстоит не ближний.
Решение покинуть Захаровку взволновало меня до крайности. Пока родители занимались распродажей имущества, я места себе не находил. Жалко, конечно, было расставаться со своей школой, учителями, школьными друзьями, да и пугала неизвестность — большой город, в котором скоро мне предстоит жить. Но рядом со мной были родители, и я смирился со своей участью.