Постояв еще несколько минут на берегу, мы увели установки вглубь плацдарма. Уезжая в штаб Темника, Гиленков с тревогой произнес:

— Мы свое дело сделали, но самое трудное еще впереди. Если подмога к вечеру не подойдет, немцы обложат нас со всех сторон. И дай-то Бог благополучно выбраться из этой западни, в которую мы угодили по воле обстоятельств!

Майор оказался прав. Немцы очухались и начали стягивать на восточный берег Одера крупные силы: горно-стрелковые части СС, остатки каких-то танковых и пехотных дивизий, перед нами оказались даже рота, сколоченная из власовцев, и туркестанский батальон.

К середине дня бой усилился. Атаки немцев следовали одна за другой. Нас стала бомбить авиация. Гиленков приказал убрать наши БМ подальше в лес и замаскировать. Снаряды у нас были на исходе, оставался неприкосновенный запас — один залп, находящийся на направляющих и предназначенный для самообороны.

К вечеру бой стал стихать, наша оборона выдержала бешеный натиск противника. Но что будет завтра? Темник созвал офицерский состав. Решали проблемный вопрос: как выбраться из окружения. Еще сутки отряд мог продержаться, отбиваясь из последних сил. Но нужны солярка, бензин и снаряды.

Решено было найти слабое место в обороне противника, своего рода прореху, через которую можно было бы вывести весь отряд. В ночь на 5 февраля в разведку ушла группа бойцов во главе со старшим лейтенантом Уховым. Только под утро возвратились разведчики. Ухов доложил: обнаружена небольшая лощина, по которой вполне могут пройти танки и машины. Немцев в этом месте не было. Темник принял решение — выходить немедленно, пока еще не рассвело. Первыми пойдут колесные машины и артиллерия, за ними — танки и самоходки подполковника Хватова. Прикрытием будет батальон капитана Бочковского.

Машины шли в строгой последовательности, в полной темноте, фары включать было категорически запрещено. Отряд прошел почти половину пути, как раздались артиллерийские залпы. Немцы, услышав шум моторов, стреляли наугад, вслепую, пока не причиняя нам вреда. Но когда рассвело, огонь стали вести прицельный. В машину подполковника Хватова попало несколько снарядов, и он сгорел вместе с экипажем.

Труднее всех пришлось батальону Бочковского, прикрывавшему отход передового отряда. Из 30 танков у него осталось полтора десятка машин и до полуроты пехотинцев-десантников. Когда отряд уже вышел из опасной зоны, арьергард не стал его догонять, а направился в противоположную сторону. Капитан поразмыслил так: если он бросится за своими, то его тотчас же накроют артиллерией, вот и подался туда, где его не ждали, введя в заблуждение Темника, да и немцев — тоже. Батальон вышел на шоссе, идущее вдоль Одера, отмахал километров двадцать и резко повернул в сторону. Сметая на своем пути заградительные отряды немцев, Бочковский прорвался к своим.

Помнится, за эти грамотные действия в бою, за находчивость, мужество и стойкость Владимира Бочковского представили ко второй Звезде Героя Советского Союза. Но как это часто случается, по иронии судьбы, а точнее, по капризу начальства, дали ему тогда орден Суворова II степени. Заслужил одну награду — получил другую, мог бы вообще ничего не получить…

Неизвестно, сколько бы мы продержались на том проклятом плацдарме и сколько бы людей и техники потеряли, если бы не подошли части корпуса. Дремов бросил нам на выручку 20-ю и 21-ю механизированные бригады, которые, оттеснив противника, дали нам возможность выбраться из окружения. Радости нашей не было предела!

Мы вернулись в деревню Куннерсдорф, где залечивали свои раны, пополнялись техникой вместо потерянной во время тяжелейшего рейда по немецким тылам.

На этом, можно сказать, для меня и закончилась Висло-Одерская наступательная операция. 17 февраля 1945 года я получил новое назначение на должность командира дивизиона в 41-й гвардейский отдельный минометный полк РС «катюш», входивший в группу гвардейских минометных частей (ГМЧ) 1-го Белорусского фронта.

Я расстался с 1-й гвардейской танковой армией, своим корпусом, бригадой, дивизионом. Расстался с боевыми товарищами — майором Юрием Гиленковым, майором Прошкиным, другими офицерами и солдатами, с которыми прошел сотни километров по землям Западной Украины, Польши и Германии. Прощайте, друзья! До встречи в Берлине!

Конец февраля 1945 года. Предвесенье. Погода стоит теплая, дует легкий ветерок, который гонит по небу кучевые облака. Мы с моим верным ординарцем Василием Полеводиным едем в 41-й гвардейский минометный полк. Настроение у нас отличное. Мы радуемся наступающей весне, еще больше радуемся тому, что война подходит к своему завершающему этапу.

Командир полка подполковник Ересько встретил нас доброжелательно, приветливо. Он мне понравился с первых же минут — спокойный, неторопливый, ему было лет тридцать-тридцать пять. Ересько чем-то напоминал мне комбрига Липатенкова, погибшего у польского города Згеж.

Минометный полк был сформирован из моряков Северного флота, воевал на Карельском фронте, все время держал оборону, стоял прочно, как говорится, не уступал противнику ни пяди своей земли. Потерь почти не имел. Личный состав полка был хорошо обучен и сколочен, но опыта наступательных боев не имел. С ликвидацией Карельского фронта часть перебросили в Германию.

После беседы с Ересько и знакомства с некоторыми офицерами полка, я отправился в свой дивизион. Умудренный жизненным опытом ординарец предложил сначала заглянуть на кухню, потом уж в штаб. Он считал: если хорошо приготовлена солдатская каша, значит, в части полный порядок, хозвзвод работает, как ему положено. У Василия даже поговорка была: «Поближе к кухне, подальше от начальства». Правда, потом слово «кухня» он поменял на другое слово — «камбуз», как-никак стал служить во флотском полку.

На войне кухня — важный элемент. Если солдат хорошо накормлен, он и воюет хорошо. Но меня прежде всего интересовал личный состав дивизиона — командиры, от которых во многом зависели результаты стрельбы. Моим ближайшим помощником и начальником штаба оказался азербайджанец старший лейтенант Гизетли, дисциплинированный и добросовестный офицер, но ему, как мне показалось, не хватало опыта и знаний. Опыт — дело наживное, при желании можно приобрести и знания. Командиры батарей Виленский и Коган — офицеры грамотные, только как поведут себя в бою, предстояло узнать позже.

Несколько слов хотелось бы сказать о своем заместителе по политической части, пожилом капитане Братине, воевать с которым мне так и не довелось: он был убит в первом же бою. У однополчан он пользовался большим авторитетом и уважением. Хоронили его с воинскими почестями, и мне, как командиру, пришлось произносить речь на его могиле.

Я очень волновался, говорил весьма сумбурно — не потому что плохо знал капитана, а потому что из дивизиона уходил хороший человек, наш боевой товарищ.

Едва я освоился с новыми обязанностями, как полк придали 314-й стрелковой дивизии, которая с трудом продвигалась на запад. Немцы по-прежнему оказывали яростное сопротивление, дрались за каждый населенный пункт, за каждую высоту. Наши войска продолжали нести большие потери.

Дивизия остановилась перед очередным опорным пунктом. Стрелковые соседние части обошли его слева и справа, таким образом получился выступ в форме языка в нашу сторону. Этот «язык» предстояло срезать, чтобы дать возможность дивизии продвигаться дальше. Комдив, ткнув пальцем в карту, показал мне этот опорный пункт. Но тут возникла проблема: рядом находилась наша пехота, которую могли накрыть реактивные снаряды. Я объяснил комдиву о такой опасности, добавив при этом, что может пострадать и командный пункт дивизии, выдвинутый слишком далеко.

Стоявший рядом начальник штаба внес предложение:

— А что, если перед залпом пехоту спрятать в окопы? Тогда можно будет свести потери до минимума, да и до нашего КП метров восемьсот. Риск, конечно, есть, но мы находимся на фронте, и рисковать приходится всегда.