— Соглашайтесь, капитан, — поддержал комдив своего начальника штаба, — иначе опорный пункт нам не взять. А при штурме будут большие потери.

Я стоял в нерешительности. В моей практике стрелять приходилось и с ближнего, и дальнего расстояния, иногда мои батарейцы производили залп действительно с ювелирной точностью, поражая площадь в соответствии с установленными данными. Но тут случай особый. Надо было выстрелить так, чтобы разбить опорный пункт и не задеть свою пехоту. Впрочем, я уже так стрелял, только в артиллерийском дивизионе.

Вдруг слышу сердитый голос комдива:

— Капитан, у нас нет времени для размышлений. Решение тут принимаю я, значит, беру всю ответственность на себя!

Я понимал, что другого выхода быть не могло, но все же решил подстраховаться — приказал Гизетли подкорректировать исходные данные, увеличить дальность стрельбы еще на 500 метров. При этом предупредил начальника штаба, что залп ответственный и чтобы БМ наводили на цель, как малокалиберную винтовку в тире. Волновался страшно, ведь это была моя первая стрельба в роли командира дивизиона.

Когда все было готово, предупредил комдива. Он также решительно произнес: «Действуй, капитан!» Подаю команду: «Огонь!» Прогремели выстрелы, снаряды плавно сошли с направляющих и унеслись в небо. Через минуту-другую послышались разрывы, и образовавшаяся плотная воздушная волна докатилась до командного пункта, уложив всех наземь.

Я лежал рядом с комдивом и думал: «Неужели угодил по своим? Все, суда не миновать!» Наконец взрывы прекратились, и наступила тишина. Еще через минуту на КП все зашевелились, стали подниматься и отряхивать с себя пыль, кто-то нервно засмеялся, а кто-то даже бросил восторженно: «Вот так «катюша»!»

Поднялся комдив, сердито посмотрел на меня, словно задавая вопрос: «Что, паршивец, стукнул по своей пехоте?» Я стоял бледный, растерянный, в упадническом настроении…

Из полков стали поступать донесения о том, что снаряды разорвались рядом, разрывы никого не задели, но страху все натерпелись порядком. Опорный пункт не подает признаков жизни, молчит, значит, подавлен. Комдив повеселел, посмотрел на меня уже совсем другим взглядом, более доброжелательным, затем подошел, хлопнул по плечу и сказал только одно слово: «Молодец!» Тут же он насел на телефоны, требуя от командиров полков, пока немцы не очухались, поднимать батальоны в атаку. Вскоре опорный пункт был взят и дивизия полным ходом пошла вперед.

Предвидя конец войны, многие офицеры, особенно генералы, стали потихоньку обзаводиться барахлишком, все чаще сюда, в Германию, стали наведываться визитеры из различных московских ведомств и учреждений, которые под видом инспекторских поездок приезжали ради того, чтобы чем-нибудь поживиться — драгоценностями, машинами, картинами, коврами и прочим. Это была так называемая негласная «репарация».

На фронте началось повальное увлечение машинами. В СССР ведь личная машина считалась большой роскошью. Теперь каждый начальник считал вправе иметь свой легковой автомобиль, хотя он ему по штату и не положен. Нам, малым и средним командирам, военное ведомство машин, разумеется, не давало, их попросту приходилось экспроприировать у местного населения.

Признаться, и меня захватила «трофейная» лихорадка. У меня было хобби — машины и ружья. Ко всему остальному — не лежала душа. У моего предшественника был хороший «опель», но его забрало более высокое начальство, хотя технический паспорт оставался в дивизионе. Есть документы, но нет машины. Вот и поставил я задачу перед командиром взвода управления — раздобыть для дивизиона легковой транспорт: не солидно командиру ездить на полуторке. Вспоминая то время, сам себе удивляюсь — не о престиже своем беспокоился, просто очень уж хотелось покататься на хорошей машине. Может, во мне говорило еще мальчишество — дескать, вот я каков!

При вступлении в какой-то небольшой городок (названия уже не помню) мои разведчики нашли в разбитом гараже «опель-кадет». Доложили мне. Я помчался посмотреть на трофей. За время войны я уже стал разбираться в машинах. С виду машина как машина, только на ней лежала обрушившаяся балка. «Опель» извлекли из-под обломков, осмотрели, оказалось, что он почти новый. Подогнали дивизионную летучку и быстренько отбуксировали машину в свое расположение. Слесаря-ремонтники обещали вмятину выправить, и «опель» снова будет сиять черной краской.

Действительно, машина выглядела так, словно только что сошла с конвейера. Ее тут же опробовали. Четырехцилиндровый двигатель работал мягко и ритмично. Но от такого вида машины у меня на душе заскребли кошки: вспомнил судьбу машины моего предшественника. Чего доброго, глянется какому-нибудь командиру полка или дивизии — и поминай как звали. Тут я распорядился достать другую краску, только не черную. Из летучки принесли зеленую краску, которой мы красили свои боевые машины. Взяв кисть, обмакнул сначала в краску, затем в грязный песок и через полчаса вымазал в этакий камуфляжный цвет наш «опель». Но и это меня не остановило. Взял молоток и сделал на кузове десятка полтора хороших вмятин. Мои мастера ахнули: души русских умельцев не могли выдержать такого варварства. Теперь это не «опель», а какая-то «антилопа-гну».

Закончив работу, я сказал своим изумленным зрителям: «Порядок! Теперь на нее никакое начальство не позарится!» Документы на машину у нас имелись, госзнаки сделать было не проблема, перебить номера на моторе и шасси для мастеров не составляло особого труда. «Опель-кадет» стал бегать на законном основании.

Наводить «марафет» на машине старался я все-таки не зря. Мои предположения о том, что машину могут отобрать вышестоящие начальники, подтвердились. На второй день в дивизион прикатил подполковник Ересько. Не успел я доложить о состоянии дивизиона, как он, как бы между прочим, задал вопрос: «У тебя, кажется, появилась трофейная машина, не покажешь ли ее?» «Уже успели донести», — невольно подумал я. Но машину пришлось показать. Командир полка походил вокруг нее, потрогал пальцем еще не просохшую краску, открыл дверцу и заглянул внутрь салона, потом с улыбкой произнес: «А ты, братец, хитер. Ловко вышел из положения. Такую машину у тебя никто не заберет. Оставляй ее себе и катайся на здоровье!»

Так до конца войны я и колесил на своей «антилопе-гну» по дорогам Германии. Она меня никогда не подводила. Садясь в кабину, радовался своему «другу», был уверен, что он домчит меня туда, куда нужно. В общем, соображать надо не только в бою!

Наш дивизион вскоре отозвали из стрелковой дивизии, полк вышел во второй эшелон фронта и разместился в лесах восточнее реки Одер, где мы стали готовиться к боям за Берлин. В это время командующий ГМЧ фронта генерал-лейтенант Шамшин по каким-то своим соображениям решил подполковника Ересько назначить заместителем командира бригады, прислав на его место полковника Пуховкина. Ересько был толковым командиром, формально назначение для него означало повышение по службе, но самостоятельность он терял при любом раскладе дела. У себя в полку он был сам себе хозяин, а теперь придется выполнять приказания комбрига.

Пуховкин был полной противоположностью Ересько. Командиров, как известно, не выбирают, как в 1918 году, их назначают. С первого же дня новый командир стал «закручивать гайки» с помощью мата и грубых силовых приемов. Офицеры и солдаты сразу же невзлюбили его за фельдфебельские замашки.

Наступил апрель 1945 года. Дух победы над фашизмом уже витал в воздухе. Это чувствовалось в приподнятом настроении солдат, рвавшихся в бой, жаждущих поскорее закончить войну и вернуться на родину. Война уже осточертела всем.

Весна в Германии была в самом разгаре, цвели сады, а лес, в котором мы стояли, покрылся густой зеленью и хорошо маскировал нашу технику. Вся природа настраивала людей на мирный лад и даже расслабляла.

Заканчивалась подготовка к решающим боям. Пуховкин собрал командиров дивизионов и начальников служб полка. К нашему удивлению, сообщил, что в предстоящей Берлинской операции полк придается 1-й армии Войска Польского. Нам предстоит отправиться в штаб армии для получения боевой задачи.