После смерти Гитлера новое германское правительство отвергло требование советского Верховного Командования о полной и безоговорочной капитуляции, и бои возобновились с новой силой. Последний раз я выводил свой дивизион PC на огневую позицию в районе Спортплощадки. Дав несколько залпов по укрепленным позициям немцев, батареи ушли под прикрытие массивных зданий, находящихся в руках пехотинцев.

Только в 2 часа ночи в соответствии с приказом начальника Берлинского гарнизона генерала Вейдлинга радиостанции штаба берлинской обороны объявили о прекращении военных действий. Берлин пал. 70 000 солдат и офицеров вермахта сложили оружие. 3 мая 1945 года польская пехотная дивизия вышла к реке Эльбе и соединилась с войсками союзников. Мы тогда пообщались с американскими солдатами и офицерами, помнится, много говорили о дружбе, о воинском братстве, обменивались сувенирами.

После падения Берлина немецкая армия капитулировала, и мы считали, что больше стрелять нам не придется. Но получилось так, что при переводе дивизиона в местечко Науен пришлось выдержать бой с хорошо вооруженным батальоном, вышедшим из лесов. Приказ Вейдлинга медленно доходил до отдельных немецких частей и подразделений, а некоторые командиры его вообще проигнорировали и уводили свои части на запад в американскую и английскую зону оккупации, предпочитая сдаваться нашим союзникам.

С батальоном мы столкнулись совершенно неожиданно. Откуда он появился, черт его знает, может, шатался по лесам как неприкаянный, и его командиры действительно не знали о приказе Вейдлинга. Реактивные установки нам не пришлось применять, немецкую часть расстреляли артиллеристы, шедшие следом за нами.

Этот случай нас многому научил. Как только прекратились бои, все просто ополоумели, ошалели от радости, что война закончена. Солдаты и офицеры ходили словно хмельные, потеряв всякую бдительность.

К этому времени наш полк уже вышел из подчинения польской армии, которая собиралась убыть на родину. Меня вызвал в штаб артиллерии Певишкис. Совместно мы подвели итоги боевой деятельности дивизиона в составе 4-й польской пехотной дивизии. Потом подполковник объявил, что за успешные действия в Берлинской операции я представлен к польскому ордену «Виртути Милитари» и показал мне наградной лист, который, с одобрения генерала Кеневича, он посылает в штаб армии. Но поскольку существует определенный порядок награждения, к этому листу надо было приложить еще и отзыв о действиях дивизиона в этой операции.

Певишкис попросил меня указать перечень боев, в которых участвовал дивизион в апреле-мае 1945 года. Что я и сделал, только еще вписал своих батарейцев, отличившихся в этих боях, рассчитывая на то, что кто-то из них, кроме меня, тоже будет представлен к польской награде.

Почитав мой листок, подполковник хмыкнул и сказал, что все мною написанное не отражает остроты момента и слишком скромно. В штабе у них другое мнение. «Через часок, капитан, зайдите ко мне, я тут кое-что подработаю», — предложил мне Певишкис.

Когда я снова вошел в штаб, документ уже был готов, отпечатанный на машинке. Пробегая глазами по строчкам, я занервничал. Подполковник это заметил.

— Что-то не так? — спросил он.

— Кажется, тут немного преувеличены мои личные заслуги, — ответил я. — Все это надо отнести на счет дивизиона.

Певишкис стоял на своем:

— Мы правильно оценили работу — и вашу, и вашего дивизиона. Так что, капитан, большое вам спасибо.

После такой трогательной беседы подполковник угостил меня хорошим коньяком, и мы расстались, довольные друг другом.

От Певишкиса я направился к полковнику Пуховкину с докладом об окончании боевых действий в составе 4-й польской дивизии. Тот выслушал меня, единственное о чем спросил — имеет ли польское командование какие-либо претензии к действиям дивизиона РС? Я вынул из полевой сумки копию документа, подписанного подполковником Певишкисом, и положил на стол. Прочитав отзыв, Пуховкин изрек:

— Ну ты, Демидов, и даешь!

Кроме лестных слов в мой адрес, в отзыве было написано, что дивизион уничтожил до 3000 солдат и офицеров противника, 300 автомашин, 100 повозок, более сотни орудий и минометов, много ДОТов, ДЗОТов и других укрепленных сооружений. Много это или мало? Я не считал. Знал одно: после каждого залпа «катюш» поле боя становилось мертвым полем.

И все же, несмотря на неприязненное ко мне отношение, Пуховкин представил меня за Берлинскую операцию к полководческому ордену Александра Невского.

Где-то в середине мая командир полка Пуховкин предложил офицерам осмотреть поверженный Берлин, все дружно воскликнули:

— А что, предложение дельное! Осмотреть германскую столицу нам не помешает. Каждый из нас мечтал попасть сюда целых четыре года!

На следующий день колонна машин вышла из Науена и направилась в Берлин. Нам представилась возможность увидеть город не через оптику бинокля или стереотрубы, не в дыму и огне, а когда уже не стреляли пушки и очаги пожаров были ликвидированы. Приятного мало рассматривать развалины большого европейского города, но это были исторические развалины, на них следовало посмотреть, чтобы потом рассказать о них своим детям и внукам.

Картина разрушений, конечно, не ласкала глаз: дома-скелеты с выбитыми стеклами, уничтоженные в парках деревья, на улицах сгоревшие машины, подбитые пушки, танки.

Я все время глазами искал «тридцатьчетверку» из армии Катукова, о которой на днях писала газета «Красная Звезда»: «И эта старая боевая машина с обожженными бортами, ромбом на башне, машина 1-й гвардейской танковой бригады, стояла на перекрестке берлинских улиц и утром 2 мая, когда мимо нее брели, тяжело ступая по земле, немецкие солдаты и офицеры и среди них генерал с сухим, черствым выражением лица. Это была последняя встреча танкистов 1-й гвардейской бригады с немецким генералом Вейдлингом».

Позже я видел эти машины, и мне немного взгрустнулось. Быть может, это танки капитана Бочковского, батальон которого нам часто приходилось сопровождать при наступлении на Берлин?

У рейхстага — основной цели нашей поездки — плескалось человеческое море: здесь были солдаты и офицеры советской, американской, английской и французской армий. Американцы уже делали свой традиционный бизнес: торговали сигаретами, продуктами, одеждой, оружием, автомашинами. При желании можно было, наверно, купить и танк. У какого-то здоровенного американского сержанта я купил фотоаппарат «лейку» — самую популярную во время войны фотокамеру. Она и сейчас у меня хранится, как память о тех незабываемых днях.

Осмотрев Бранденбургские ворота, находящиеся от рейхстага метрах в двухстах, мы направились к парку Тиргартен. От парка, пожалуй, осталось одно название, в нем и деревьев-то почти не было — одни пеньки. Потом прошлись по самой большой и широкой улице Берлина — Унтер ден Линден, которая, как и парк Тиргартен, была усеяна воронками от взрывов бомб и снарядов, словно кратерами на лунной поверхности.

Осмотрев Берлин, мы снова вернулись к рейхстагу, чтобы еще раз полюбоваться на его обугленные своды и побывать внутри здания. Мы оставили свои автографы, сфотографировались на память и уехали из Берлина с каким-то двойным чувством: с одной стороны, с чувством сожаления о разрушенном городе (мы в этом не виноваты!), а с другой — с чувством исполненного долга. Пусть теперь потомки во всем разбираются и делают выводы!

Всякий раз, вспоминая Берлин 1945 года, вспоминаю и великолепные стихи поэта Николая Тихонова: