Я уже подумывал узаконить присвоение «бесхозного орудия», как на батарее появился командир того дивизиона, которому принадлежал этот неожиданный «трофей». Он был в звании майора. Увидев свой расчет живым и невредимым, командир стал столь бурно выражать благодарность за спасение людей и материальной части, что мне стало даже немного неудобно.

— Сегодня мы помогли вам, завтра вы поможете нам, — сказал я в ответ. — У нас на батарее закон: солдат солдату друг и брат!

Признаюсь, приятно было смотреть на счастливое лицо командира дивизиона, потерявшего в последних боях большую часть орудий вместе с расчетами, поэтому радость майора в связи с «находкой» была нам, батарейцам, понятна. Мы тепло расстались с майором и его расчетом, пожелав им успехов в боевых делах.

За селом Скляево батарея поддерживала атаку батальона 1-й гвардейской танковой бригады. Танкисты напоролись на противотанковую батарею и уже потеряли две машины. Двигаться дальше было рискованно. Комбат по радио сообщил: «Немецкая батарея, замаскированная в складках местности, не дает нам ходу. Лейтенант, успех атаки зависит от тебя».

Со своего наблюдательного пункта, расположенного в пятистах метках от догоравших Т-60, я стал просматривать поле боя. Наши танки попали под обстрел в лощине. Откуда бы немцы могли вести огонь? Пожалуй, из-за бугров, которые, как бородавки, торчали на ровном месте. Спрятать батарею можно только там, других мест для прицельной стрельбы в округе нет. В этом и заключалась вся немецкая хитрость.

Эти проклятые бугры мы так обработали, выпустив изрядное количество снарядов, что там, наверно, никого живого не осталось. Танкисты, не встречая огневого сопротивления, сначала несмело, потом, ускоряя ход, рванулись на вражеские окопы, достигли впереди лежащей высоты и, перевалив через нее, скрылись в тылу противника.

Мы уже собирались переместиться на новую позицию, как на батарею влетел капитан-танкист с возгласом:

— Спасибо, братцы-артиллеристы, выручили! Эти немецкие пушки не давали нам ступить ни шагу. А тут еще комбриг Горелов шумит по радио, требует выполнить приказ. Какой к черту приказ, я и так потерял две машины.

Расцеловавшись со мной, капитан умчался также быстро, как и появился. А похвалу мои батарейцы восприняли как заслуженную награду.

Августовский день угасал, а вместе с ним затихал и бой. Изредка постреливали немецкие батареи, да на переднем крае раздавались пулеметные очереди. День у нас был напряженный, но удачный. Батарейцы приводили пушки в порядок, осматривали тягачи. Скоро их ждал ужин и положенный отдых.

Перед сном я доложил начальнику штаба Мироненко о том, чем закончился день. Оставалось еще связаться с мотострелками, выяснить положение дел у них. Мотострелки располагались в окопах впереди нашей батареи. Они хорошо знали передний край немцев и давали нам информацию об обнаруженных огневых точках.

На этот раз я отправил к мотострелкам командира взвода управления Гордина с двумя разведчиками, а сам занялся составлением отчета для штаба дивизиона.

Время шло, а лейтенант Гордин не появлялся. Меня уже начали одолевать нехорошие предчувствия. Ночью возвратились разведчики с неприятной вестью. Их рассказ ошеломил меня. На берегу Сухой Верейки в небольшом домике Гордин разыскал командира роты мотострелков. Когда они уточняли обнаруженные огневые точки противника, на домик упал шальной снаряд. Шальной снаряд, как и шальная пуля, иногда бьет точно по цели. Домик взлетел на воздух вместе с людьми. Среди бревен разведчики обнаружили еле живого Гордина, привели его в чувство и отправили в госпиталь.

Дней через двадцать лейтенант вернулся на батарею и приступил к исполнению своих служебных обязанностей. Чувствовал себя он нормально, только я стал замечать, что с ним происходит что-то неладное. Появилась задумчивость, отрешенность от всего мира. Иногда в разговоре он вдруг замолкал, глаза его делались совсем пустыми. Фельдшер Выдыборц, осмотрев Гордина, ничего особенного не обнаружил.

Танковый корпус продолжал сражаться в Придонье уже больше месяца. Силы его таяли с каждым днем, резервы были исчерпаны. А немцы между тем из-под Воронежа перебросили свежие силы — 57-ю и 68-ю пехотные дивизии и танковый батальон 22-й дивизии. Ставка решила вывести корпус Катукова в резерв.

В справке, отправленной в штаб Брянского фронта, командование корпуса делало вывод по июльско-августовским боям: «В результате героических действий, смелости и отваги всего личного состава корпуса, задача поставленная перед корпусом, была выполнена с честью. Где бы противник ни пытался развить успех, всегда встречал сокрушительный отпор танкистов и на север продвинуться не смог».[13]

Конечно, потери были — и немалые. В той же справке в штаб фронта начальник управления бронетанкового снабжения и ремонта П. Г. Дынер отмечал, что 31 танк вообще не подлежал ремонту. Это безвозвратные потери. 80 танков, подорванных на минах и подбитых вражеской артиллерией, были эвакуированы с поля боя и отправлены в ремонт.

На фронте не бывает оправданных и неоправданных потерь, хотя некоторые высокопоставленные начальники и пытались делать различие между этими понятиями. В сложных условиях июльского 1942 года наступления на воронежском направлении генерал-лейтенант Н. Е. Чибисов, временно заменявший командующего Брянским фронтом Ф. И. Голикова, видя, что 5-я танковая армия несет большие потери, приказал ее командующему генерал-майору А. И. Лизюкову самому сесть в танк и вывести с поля боя бригаду, сражавшуюся в окружении. Оскорбленный недоверием, обиженный несправедливым к нему отношением, командарм выполнил этот нелепый приказ. Он сел в танк и умчался в бой, из которого уже не вернулся.

К счастью, таких случаев в 1-м танковом корпусе не наблюдалось, хотя роты, батальоны и даже целые бригады оказывались в труднейшем положении.

В августе 1942 года танковый корпус после боев западнее Воронежа был вывезен эшелонами на переформирование. Сначала уехали танкисты, потом — мотострелки и артиллеристы. Мы уже знали, что наши части размещаются в районе Тулы, в знаменитой Ясной Поляне.

Во время движения эшелона мы с лейтенантом Гординым решили покинуть душную теплушку и на очередной остановке перебраться на железнодорожную платформу, на которой стояли наши пушки и тягачи. Когда поезд остановился, мы успели осуществить свою задумку, сели в кабину «доджа» взвода управления. Расстегнув ремни и освободившись от сапог, стали наслаждаться легким ветерком, обдувавшим кабину нашей машины. Мимо проплывали небольшие деревеньки, болота, подернутые тиной, леса, чуть тронутые желтизной, предвестником приближающейся осени. Мы беседовали о прошлой жизни, строили планы на будущее. Гордин вдруг изменился в лице и как-то тихо, страдальчески сказал:

— Знаешь, Петя, я скоро умру.

Я сначала не понял, о чем говорит мой собеседник, затем резко повернулся к нему:

— Ты о чем, лейтенант? Выбрось эти дурные мысли из головы. Мы, правда, на войне, и с каждым может всякое случиться!

Но мой боевой товарищ смотрел на меня стеклянными глазами и продолжал нести какую-то чушь. Я понял, что с Гординым случилось что-то серьезное. Про себя подумал: «Доберемся до Ясной Поляны, обязательно отправлю его в госпиталь». Так мы добрались до Тулы.

На станции дивизион выгрузился и своим ходом направился в Ясную Поляну, всем известное имение писателя Льва Толстого. До войны здесь был музей. Во время наступления немцев из музея были вывезены все ценности, но фашисты, заняв Ясную Поляну, не пощадили усадьбу и парк, в котором любил гулять автор «Войны и мира».

Гордина я сразу отправил в госпиталь на дополнительное обследование, а батарейцев стал размещать кого в палатках, кого по домам. Пока стояли августовские теплые дни, солдаты, обустраивая свое жилье, помогали и жителям Ясной Поляны.

Мы понимали, что наше пребывание в Ясной Поляне будет непродолжительным, и все равно старались не повредить ни музейные постройки, ни парковые деревья.