— Эта негритяночка пусть будет дочерью Чукки, — заявила Наоми, — должна же быть дочь у Чукки. Мы назовем ее Ниа, в честь премьерши американских кино, нашей Ниа.
Восхищенная Чукка расцеловала Наоми и танцующую Ниа.
— Хорт, очередь за тобой получить подарок, — ликовала Наоми, заметив почти полное успокоение Хорта, — смотри: это Цунта — розовая птица с черно-золотистыми крылышками и бирюзовыми глазами. В ней имеется часовой механизм. Каждый час Цунта поет точное время, напоминая о его драгоценности и краткости.
— Цунта — это ты Наоми, птичка любимая, — бодрым, ясным голосом произнес Хорт, видимо взявший себя в руки.
— Цунту нужно повесить к потолку, за колечко, что у ней на спине, — объясняла обрадованная бодростью Хорта Наоми, — когда она поет, а поет дивно, изумительно-симпатично, она машет крылышками и открывает клюв, как живая. Ты, Хорт, устрой ее теперь же. Нельзя терять времени, потому что я завела Цунту по вашим часам, и через десять минут она будет петь о четырех часах вечера.
Хорт горячо расцеловал Наоми за подарок и принялся подвешивать птицу к потолку.
— Я не забыла привезти Диане ошейник зеленой кожи.
Наоми украсила Диану ошейником и достала к обеду всякие вкусные вещи.
Рэй-Шуа тем временем откупоривал ром и фруктовые консервы, поглядывая на сигары и табак.
Оживленно посвистывали птицы, перелетая по веткам, прилаженным к оконцам, украшенным кораллами рябины.
Диана сладко задремала у печки, около Чукки, в ожидании обеда, зеленея обновой.
Через десять минут дивно пропела Цунта о четырех часах вечера, помахивая крылышками под потолком.
Запахло обедом, ромом, духами, кофе.
Всюду на скамейках заблестели заграничные цветные журналы.
В углу, у дверей, заблестела куча жестяных банок разных консервов.
Обед начался.
— А ружье и охотничьи припасы, — заявила Наоми, — мы рассмотрим после обеда. Хорт, ты завтра же будешь учить меня ходить на лыжах и охотиться? Стрелять я умею.
— Непременно, завтра же, — поддерживал Хорт.
— У нас замечено шесть зимних медвежьих берлог, — предлагал жуя Рэй-Шуа, разливая ямайский ром с нескрываемым предвкушением, — поэтому, не теряя времени на радость Цунте, следовало бы начать охоту не с зайцев, а с симпатичных медведей.
— Ну что же, — всерьез соглашалась Наоми, — я готова начать охоту с медведей — тем интереснее. С вами мне ничуть не страшно, хотя я и вижу по шкурам, что северные медведи в десять раз больше австралийских, но все-таки медведи, все медведи мне очень симпатичны. Только бы мне суметь обойтись с лыжами.
— Браво, браво, — поддерживал Рэй-Шуа.
— Сегодня же чуть позже, — заговорил Хорт, — если перестанет валить снег, выйдет луна и можно будет великолепно заняться лыжами с Наоми — это пустая наука, дело одной ночи. Тем более, что свежий снег удобная помощь.
— Голубыми бриллиантами и сапфирами, лунный снег заблестит, — с увлечением описывала Чукка ночь, часто перебегая от стола к печке, — деревья будто живыми станут и с ветвей снег осыпать будут. Зайцы на задних лапках покажутся и всем в лесу расскажут, что охотники на лыжах появились. Синие тени от деревьев толпой соберутся и от месяца прятаться будут. Звезды опустятся и так близко, что на горизонте на вершинах загорят. Лунные зимние ночи в лесу люблю я, люблю.
— Ах, Чукка, — восторгалась Наоми, — мы будем с тобой бродить ночами на лыжах и разговаривать с деревьями, месяцем, звездами, зайцами, снегом, синими тенями.
— А я? — робко спросил Хорт.
— Ты тоже будешь бродить, — утешала Наоми, целуя Хорта, — если только не захочешь спать.
— Чорт возьми, — обиделся Рэй-Шуа, — меня, азартного лыжника, кто тут единственный, сломя голову, может ахнуть с горы вниз к реке, вы, кажется, намерены оставить в берлоге.
— Нет, нет, успокойся, — разом уговорили все ярого спортсмена, за которым числились все лыжные рекорды по части отчаянных прыжков с высоты.
— Ныне я намерен оспаривать твои рекорды, — твердо заявил Хорт, поправив свою прическу молодым вызывающим жестом, — довольно твоей славы.
— Ого, — радовался рекордист, поднимая бокал рома, — я всегда готов встретиться с достойным соперником. Поэтому я пью за праздник расцветающей энергии, за нашу весеннюю молодость, за головокружительное счастье, за охоту, за медведей, за рекорды вообще, за нашу неостывающую землянку, за игрушки, птиц, собаку, рябину, табак — словом пьем за приезд Наоми.
Все бросились целовать Наоми.
Диана завизжала, прыгая на всех.
Птицы посвистывали, с острым любопытством разглядывая заморскую розовую Цунту.
Негритянка Ниа и медвежонок смотрели с полки.
Рэй-Шуа закурил сигару, Хорт — английский табак.
Наоми вытащила из чемодана разные серебряные, золотые елочные украшения и обвила ими шеи друзей и в том числе шею Дианы, со словами:
— Милые ликующие дети, я венчаю вас на первые шаги в этом новом мире, который еще чуть начинается. Вы слышите что за окном зима — это подсознательное первоначалие — отсюда произойдет жизнь, когда солнце сознания растопит снега и согреет энергией землю. То время будет называться весной, — то золотое, счастливое время будет походить на вот этот наш праздник торжества юности и дружбы. Едва ли мы, человечки живущие зимой, доживем до весны освобожденного человечества, едва ли. Это дальше нашей коротенькой жизни, значительно дальше. И все же мы настолько талантливые, умные дети, что, существуя зимой, живем, дышим, наполняемся будущим; предвосхищая весну, предощущая ее жизнетворчество, ее сияющую юность. В этом предвосхищении наше беспредельное счастье. Славные, чудеснейшие люди, милые дети, давайте же останемся жить на хрустальном корабле, что несется по серебряной реке к острову Мианги-бхва, к острову нескончаемой юности…
Чукка вздрогнула: она вспомнила свой сон о путешествии на хрустальном корабле, сон, о котором почему-то молчала, как молчала о многих снах, что помнятся, но не рассказываются, будто дожидаясь времени, когда сбудутся или расскажутся другими.
Завороженная, она молчала, слушая, как Наоми четко и во всех прекрасных подробностях рассказывала свою мысль о юности.
— Странная и поразительная вещь, — начал Рэй-Шуа, наливая всем в рюмки ликер к кофе, — слушая Наоми, я бы мог продолжить ее слова о кораблях юности воспоминанием о том, что когда-то давно я написал большую новеллу об острове Мианги-бхва — острове нескончаемой весны, острове девушек… Но, разочарованный в то время в одном своем сердечном порыве, я разорвал и сжег эту новеллу и больше о ней никогда не думал, пока наконец Наоми не придумала возобновить эту вещь… Очевидно, кто-то еще в то далекое время воспринял эту новеллу целиком по радио-мысли, и она — эта вещь — носилась в пространстве, как носится многое другое — неуничтожаемое, как материя.
— Когда это было? — вдруг о чем-то вспомнивший, спросил Хорт.
— Приблизительно лет 15 назад.
— В таком случае, — заявил Хорт, — я был, быть может, один из немногих, кто как раз лет 15 назад воспринял эту вещь целиком. Да, да. Я вспоминаю, что это было именно так. В то время я был как известно, так беден и несчастен, что не один раз думал о самоубийстве и никогда не видел даже радостных снов. И только раз — был ли это сон или мне показалось, но я видел себя счастливым юношей на хрустальном корабле. И увидел Чукку около и всех наших друзей и — главное — увидел Наоми. Да, да. Это действительно было так. Впрочем, имен я не знал и придумываю их сейчас, объясняя сновидение. Это была моя единственная радость, и я долго об этом помнил.
— Наоми рассказала мой недавний сон, — открыла Чукка не без волнения, — все это также видела я. Но есть сны и восприятия, которые помнятся ясно и в молчании пребывают, пока не совершатся. Многое знать дано, но больше о знании молчать дано…
— Не говорит ли все это, — обобщила Наоми, — что все мы не зря так тесно спаяны в этой детской первого человечества, когда все мы — или на заре подсознания, полу-сознания, или — сознательной легенды о жизни, которая будто бы есть, но которая в действительности еще будет. И потому мы вправе резвиться. Мы встречаем новый мир, хлопаем ему навстречу в ладоши, с радостью по-детски заглядываем в щель его будущего, а пока зима и холод, и снег, мы должны выдумывать, сознательно сочинять и даже пробовать проводить легенды о жизни в бытие, в кровь, в свои нервы и сердца. Разве не так, а?
