Белым кисейным туманом закутано небо и обвито все кругом.

Белое, белое.

Белыми пушинками, хлопьями, звездочками, перьями густо валит, падает, ложится снег.

Белая тишина закрыла холодную землю.

Белый сон о мироначалии снится земле.

Белыми восковыми свечами, без огня, стоят деревья.

Белыми курганами выросли холмы и горы.

Белыми могилами лежат долины, овраги.

Белым полотенцем вытянулась река.

Белокрылое мелькание затмило солнце, заволокло горизонт.

Белые зайцы пугливо выбегали из нор, рыскали, вдруг подымаясь на задние лапки, прислушивались, водили высокими ушками, находили плотные, случайно упавшие, еловые, сосновые шишки, и, схватив в зубы, исчезали.

Белые горностаи носились по вершинам деревьев, осыпая снег с ветвей.

Белый дымок вился над землянкой.

Белые человеческие следы у дверей быстро заносились снегом, будто кто-то неведомый, но властвующий хотел замести присутствие жилья первых людей.

Снег, снег, снег.

Величественно и необъятно белело царство снегов.

Никакая мысль — казалось — была невозможна, чтобы преодолеть снежное владычество холода зимы.

Все кругом было подчинено власти бесконечных снегов и сковано цепями льда.

Снег, снег, стужа.

Великие пространства застыли в белом покое первичного хаоса мироздания.

И только дымилась землянка, как крошечный островок среди ночного океана, обнаруживая признаки начинающейся жизни.

И действительно, в землянке, будто в утробе беременной матери, билась горячая, кровная, новая жизнь.

В землянке рождался первый мир человечества.

Здесь сияла весенняя радость, здесь торжествовал дух высокого разума, здесь бились верные, крепкие, любвеобильные сердца, глубинно-ясно, всепроникающе-остро смотрели глаза, здесь играли, как дети, веселые, светлые улыбки на полянах счастливых лиц.

Здесь развертывалась легенда постижения вещей; великие и малые откровения здесь были обычными, словно дыхание.

Здесь все было одухотворено, осознано, обдумано, оправдано, обласкано, освещено любовью, обвито радугами жизнедатных решений.

Здесь спаянное счастье великой дружбы было добыто великой борьбой, сцеплением стремительных усилий.

Здесь цвела весна человеческой жизни.

Землянка, бедная лачуга, лесная берлога вмещала здесь перворайские сады ощущения вселенной.

Бедная землянка никому не мешала здесь думать или говорить о дворцах и виллах, — напротив, землянка убедительно помогала видеть, отсюда, с высоты своего сознания, всю условность, всю относительность всего, что мы привыкли считать за очевидную драгоценность.

В бедной землянке столько нескончаемо много сейчас жило истинного счастья, богатого, легендарного, пышного, радужного, солнечного счастья, что все дворцы и виллы вместе взятые казались кладбищенскими склепами, заросшими травой смерти.

А здесь — расцветала весна новой жизни.

Счастье лилось без берегов, счастье горело ярчайшим заревом блистающих дней, счастье опьяняло волнующими, пронзительными ароматами.

Наоми и никто долго не могли говорить.

Слезы счастья душили слова.

Все только смотрели друг на друга и молча плакали.

Хорт, как ребенок, одетый в новую атласную синюю рубашку, стоял у косяка двери комнатки Наоми и всхлипывал от слез, нахлынувших приливов сердца, почуявшего верную близость счастья.

Наоми прижалась по-детски головой к груди Хорта и, закрыв глаза, в слезах молча гладила его лицо.

Рэй-Шуа, также в слезах, отвернулся в сторону оконца, будто поправлял у птиц ветки, чтобы так лучше скрыть свои слезы: ведь он не умел плакать и не думал, что придется.

Но его растрогал Хорт, который так был обвеян пламенной встречей с любимой, что даже потерялся, на некоторое время превратившись в ребенка, устыдившегося своих восторженных слез.

А Чукка стояла рядом с Наоми и гладила ее две длинные светло-русые косы, стояла и плакала, не смыкая сверкающих глаз, уставленных на снежное оконце.

Даже Диана и та, зачуяв слезы, стояла около Хорта и лизала его колени, смотря на него.

И лишь потом, опомнившись, все понемногу пришли в себя, не зная о чем говорить.

Наоми бегала по трем комнатам землянки, обнимала, целовала стены, ловила птиц, гладила Диану, жевала рябину, хлопала по печке, подбегала то к Хорту, то к Чукке, то к Рэй-Шуа, тормошила их, целовала, прижималась, закрывала их вместе с собой громадным белым пуховым платком, обнажая открытую розовую шею, обвитую нежно-розовыми кружевами, пахнущими духами.

Чукка несколько раз принималась за свою печку, но быстро отвлекалась сияющей гостьей.

И долго не было никаких слов, пока наконец Наоми не заговорила, бегая с места на место:

— Никакой зимы нет, никакого снега нет и нет холода, нет, нет. Это ваша фантазия, фотография зрения. Зимы нет. Есть только весна, только солнце, только ослепительное счастье жизни и всякие замечательные вещи есть. Ах, Хорт, Хорт. Я снова с тобой, снова с Чуккой и Рэй-Шуа. Жить волшебно. Диана, ты понимаешь, что мы в раю удивительных событий? Дай я поцелую твое великолепное чутье, о котором мне писали наши охотники. А птицы? Как они называются? Впрочем все равно. Дело не в названиях — в том, что они превосходно поют, особенно пестрые…

— Это щеглы, — чуть слышно произнес Хорт, — щеглы…

И снова замолк, испугавшись своего сдавленного, тихого голоса.

— Ах, это и есть щеглы, — подхватила Наоми, умышленно оставив время успокоиться Хорту и другим, — ну, вот, здравствуйте щеглы. Пойте, пойте. Сейчас весна, и мы займемся устраивать мир по-новому. Да, да. Вам известно, щеглы, что мир только начинается и — значит — у нас впереди масса дела. Мы обдумаем всю программу, мы обсудим весь план творческих действий. Я тоже — птица, меня зовут Наоми. Это так просто. Сейчас весна, и я прилетела на север с юга. Здесь тепло, пышно, цветисто, изумрудно. Я буду жить вот в этой новой своей комнатке — это мое гнездо. Щеглы, вы посмотрите, как пушисто на моих стенах и у ног. Это любимые медведи — я буду с ними разговаривать, у нас много есть разных вопросов. Я расскажу про маленьких австралийских медведей, про свои путешествия, про свои радости и затеи.

— И расскажи про меня, дурацкую обезьяну-человека, — заговорил Рэй-Шуа, — расскажи, что меня выдрессировали писать книги и я сдуру потерял на это каторжное дело уйму времени. И вот я реву, потому что мне жаль напрасных трудов, очень жаль…

Чукка подошла к печке и энергично начала подогревать обед и кофе.

Хорт медленно приходил в себя.

Наоми взялась за свои чемоданы, чтобы скорей утешить, отвлечь, успокоить потрясенного Хорта, которого стесняла к тому же новая рубашка и сбритая борода — все это было непривычно, неловко, вне обыкновения.

Впрочем, Рэй-Шуа и Чукка также были приодеты по-праздничному.

Вся эта внешняя сторона играла свою роль, но все делали вид, что все — обычно.

Потому что пришел час, когда вообще все становилось обычным.

— Мы настоящие дети, — объясняла Наоми, доставая вещи из чемодана, — мы должны это помнить каждую минуту. Здесь детская человечества. Здесь домик новорожденного мира. Здесь девичья гостинная весны. Поэтому я привезла, между прочим разных ребячьих игрушек и елочных украшений. Вот заводной, симпатичный медвежонок, он очень забавно барахтается и рявкает. Я дарю его знаменитому охотнику Рэй-Шуа. Пожалуйста.

— Чорт его дери, — радостно воскликнул Рэй-Шуа, схватив медвежонка зубами, будто кошка мышь, — как истинная обезьяна, я его пробую на зуб. Восхитительный подарок. Мерси. Целую. Это первый орден, высшая награда за мою охотничью страсть. Браво, Наоми. Хорт завидует моей гордости.

— Очень, — тихо улыбаясь, ответил Хорт, заметно успокоившийся.

— А вот заводная куколка-негритянка. Она танцует и поет детскую песенку.

Наоми завела куколку и поставила на пол.

Негритяночка, сверкая белизной белков и зубов, заплясала и запела: