Через час, когда все собравшиеся разместились за обеденным столом, Джек Питч со свойственной ему улыбкой, обращаясь к Наоми, сказал:

— Я готов держать пари, что без нас вы, юная путешественница, развлекали свою маму рассказами о животных Австралии и, вероятно, особенно похвалили Коала, сумчатого медведя, которого вы видели на дереве? Не правда ли?

— Правда, правда! — воскликнула восторженная Наоми, — но каким образом вы могли это узнать? Надеюсь, не из расспросов мамы?

— О, конечно. Это было бы слишком примитивно, — улыбался Джек Питч, — и просто недостойно приличного сыщика.

— Но как? — изумлялась Наоми.

— И скажу больше — вы говорили по телефону, — продолжал улыбаться знаменитый сыщик.

— И это — правда.

— Да?

— Я говорила по телефону.

— Тоже о животных?

— Кажется об утконосе, о змеях и о всех вас…

Все засмеялись.

— Ну, вот, — обиделась Наоми, — я не понимаю, почему это люди считают себя настолько выше милых, чудесных животных, что даже не позволяют в разговорах свои имена ставить рядом с такими прелестями, как: медведь, кенгуру, утконос, динго, вомбат, казуар, какаду. Право же я так люблю животных.

— И нас? — перебил Старт.

— И вас, — успокоила Наоми, — однако я хочу немедленно знать, откуда Джеку Питч известно, что я говорила о медведе без вас?

— Я наблюдал, — начал Питч, — что люди, рассказывая свои волнующие впечатления, особенно о животных и птицах, незаметно для себя, моментами впадают в подражание жестов, интонации, характера и разных индивидуальных особенностей этим самым животным, указывая руками форму и высоту повествуемого. И вот, когда я вошел в гостиную, я обратил внимание, что на гладкой позолоте нижней рамы картины имеются на тончайшем слое пыли свежие 2–3 отпечатка пальцев. Я сравнил их с имеющимися у меня в записной книжке и нашел, что это пальчики Наоми. А так как в момент рассказа обычно рассказывающий берется за самые неожиданные вещи, то по отпечаткам пальцев можно предположить, о чем шла речь. По высоте рамы я решил, что Наоми говорила вероятно о каком-то животном, которое видела на дереве, а ее отпечатки пальцев изображали лапы медведя. Любопытства ради, я пристально осмотрел ряд вещей и быстро нашел на телефонном аппарате продолжение следов, расположенных в точном порядке, как на позолоте рамы. Вот и все; это довольно просто, если уметь…

— Браво, браво, — разнеслось всюду.

— Я в исключительном восторге, — кричала Наоми, — ах, мамочка, а как было интересно, когда Джек Питч в Мельбурне по отпечаткам пальцев, оставленных на портрете Хорта, начал разыскивать в разных местах этих подозрительных людей, которые увезли Ниа.

— Я уже рассказывал Наоми, и кажется при вас, при всех, — заявил Джек Питч, — гораздо более интересным я считаю выслушать рассказ лэди Старт о сне, которым она спасла свою дочь от укуса змеи, когда мы были за тысячи километров. Чукка этого еще не слыхала да и мы вскользь…

— Очень прошу вас, лэди, — подтвердила Чукка.

— В свою очередь Чукка, — вмешался Рэй-Шуа, — обещала нам после обеда рассказать о себе: по существу, ведь она и есть Хораз, во имя чье написана моя «Последняя книга» — это ли не величайшая организация радио-сцеплений отдельных интеллектов и явлений в одно целое — в один активный разум… Чорт возьми, разве есть более высшие доказательства моей теории радио-мысли, как то, что расскажет нам после обеда Чукка и сию минуту лэди Старт.

— Прежде всего я должна извинительно сознаться, — с искренним волнением начала лэди Старт, — в своем скептицизме относительно всякого рода теорий передач радиомыслей, особенно во снах… Но случившееся со мной отныне изменяет мой взгляд: теперь я верю книгам Рэй-Шуа и особенно «Последней книге», где профессор Хораз мог, не выходя из кабинета, предвидеть между прочим, различные опасности, грозящие кому-то за далекие тысячи километров, и мог своей волей предотвращать неминуемую беду.

Рэй-Шуа благодарно кивнул головой.

— С минуты, как только с вами улетела Наоми, — продолжала лэди Старт, — я естественно беспокоилась за благополучие ее первого путешествия. Всячески мысленно я желала ей и всем счастливого пути. Муж меня успокаивал именем нашего друга Хорта. Но вот однажды — этот день и час ночи записаны и у меня и Наоми — я немного ранее обычного легла спать, а муж читал. И я увидела сон, будто в австралийских дебрях, в темную ночь, у двух костров сидят на земле Наоми и Хорт. Будто огромная змея подползла из кустов к Наоми… Но Хорт был отвлечен и не видел… Желая спасти Наоми, не помня себя, я закричала: Наоми! Наоми! и проснулась с сильно бьющимся сердцем. Муж сказал: «Ты только что кричала: Наоми, Наоми. Что случилось?» Я объяснила свой крик страшным сном, и мы вместе с мужем поверили в счастливый исход грозившей опасности.

— Вот, я жива и здорова, — весело раскланивалась Наоми.

Лэди Старт поцеловала свою дочь.

Час оживленных рассуждений и воспоминаний, связанных с этим случаем, привел обед к концу.

Пить кофе с ликером и фруктами все перешли в гостиную.

Мужчины закурили.

Было заметно, как Хорт заволновался перед рассказом Чукки…

Последние лучи заката загасли и остудили золото картинных рам, когда все, будто по волшебному мановению, затихли, насторожились, как перед чудом.

С чистого, иссиня-изумрудного неба голубым бриллиантом смотрела в окна вечерняя звезда, ожидая желанных слов…

Опустив вуаль длинных ресниц, Чукка, глубинно вздохнув, выждав готовность всех ее выслушать, начала свою повесть…

И раскрылись Чукки уста:

— Дикой птицей Хохт-амо-ноо с далекого Соленого озера племени Угуа-Амодео я сижу здесь, среди вас, цветов культуры и чудес, мне незнакомых. Что я и где — едва ли известно кому-нибудь. И верны ли дороги мои — не знаю, еще не знаю. Но слова мои верны, как верен отец мне и я отцу. Он ли не помнит того последнего дня, как расстались надолго мы. Тогда с кладбища нашего, с могилы матери моей взяли меня черные волосатые люди и на лошадях в далекие края увезли. Говорили, уверяли, клялись, что умер отец мой Хорт и одна я осталась. Зандой называли меня, петь, плясать, гадать, плакать просить учили. И всему научилась я. Потом в Турцию продали. А из Константинополя в Калькутту увезли и снова в Мельбурн продали — оттуда к племени Угуа-Амодео на Соленый остров попала и в жены взял меня Джоэ-Абао, великий вождь. Еще другие там жены были и еще других привозили. Кораллами, раковинами, хвостами куниц и золотом украшали наши тела девичьи. И ничего не понимали мы, ни о чем не думали, пели, играли на струнном тай-тра, жевали стебель Оа, плясали перед Джоэ-Абао. Вместе сначала росли мы, как горные кенгуру, а потом разделять нас стали. Главной женой великого вождя объявили меня и в комнату отдельную посадили; там в мехах, в перьях страусовых заглохла я. И только думы о своей снежной, лесной родине, да об отце согревали меня, а не вино Джоэ-Абао, не стебель Оа, нет…

…Разные редкие гости к нам приезжали, золото в слитках тайно привозили и по вечерам веселый Джоэ-Абао игры и пляски Угуа-Амодео устраивал. Мне подарки дарил: камни и золото, и шелк, и травы душистые. Но не эти радости веселили меня. Сладостью жизни моей думать думы об отце и лесном севере было. И случилось раз так, что в долгом сне я отца увидела, да так близко и верно, будто живого увидела, и дыхание его тепла сердцем почувствовала. И поняла, что жив мой отец и обо мне думает — жива я или нет. И поверила я этому сну, всем думам, всем чувствам поверила. Стала прямой, настороженной, высокой, как голова страуса, и снами об отце стала жить и мысли ковать научилась и острыми стрелами посылать отцу, бедному далекому отцу моему Хорту, посылать научилась. Так мне казалось тогда, что я научилась. И новая жизнь открылась мне: в снах узнавала я, как живут разные люди; о делах и желаниях их узнавала, слышала голоса и язык понимала. Сама будто улетала к людям, куда хотела, спрашивала обо всем и ответы на все получала. И только отец молчал, слышала, как молчал от горя и бедности, от пустоты, одиночества. Даже забывать меня начал. Высох мозг его, а глаза заслезились. Видела это я, понимала, мучилась, страдала, а вырваться никак не могла, сил не находила, не умела, боялась. Тогда в самом золотом расцвете, как пальма весной, была я, и Джоэ-Абао сам за каждым движением моим следил, и слуги зорко следили. Особенно, когда гости на остров приезжали — ревнив и суров он был. А после золото и камни мне приносил, стебель Оа. Богатством дышала я и никак не могла с отцом поделиться, чтобы отдохнул он от бедности, от неразумной борьбы, от черной жизни. Много золота у меня лежало в мехах и раковинах, а отцу ведь только горсть одну или две надо было. Но и этих горстей дать не могла. Долго, мучительно, больно, с острыми, как стрелы, своими мыслями я жила думами об отце, долго о нем и жадно думала, жадно, будто только один глоток воды просила, а он не давал. Вот вдруг и произошло что: страшный сон мне приснился — всю меня черными лапами в комок сжал. Своими глазами увидела я, как отец с веревкой в кармане на кладбище, идет к своим могилам и удавиться хочет. И пьяный он и не понимает меня. Тогда пеструю женщину на улице нашла я, и упросила спасти отца, и еще другую нашла, и к кладбищу послала скорей, и слова всякие быстро, знойно говорила, и все отцу просила передать. Со страху, от тяжкого мучения к восходу проснулась и снова поверила, что от смерти отца спасла, и надо ему сказать, повелеть, надо заставить его жить новой жизнью и такой, какую я сама — я дочь его — Чукка выдумаю. Вот и поверила, я, что отец в моей полной власти, и я могу им владеть, могу. Путь его новой жизни, счастьем, как солнцем, залила, и к себе приближать начала, ближе к себе, чтобы конец его дней теплее согреть, а жить отцу менее 4-х лет осталось. И он и я знаем об этом и теперь знать будете вы. С отцом и с вами неизменно была, как неизменно я знала час своего освобождения — час приезда Рэй-Шуа на остров и, может быть, помнит он, как дурно мне стало, и это я сделала так, чтобы к изголовью привели его помощь подать мне и письмо отца в руку мою вложить. Рэй-Шуа много раз снился мне и книги свои читал, и сама я читала. И о всех о вас знала я потому, что с отцом неразлучно была и неразлучной до последней минуты с ним быть собираюсь. Ведь конец дороги его не так уж далек, а дни сосчитаны точно. Сроки назначены и приближаются, и никакой нет в этой печали, нет, и тоски нет никакой. Надо только помочь отцу разумнее дожить, вернее до конца дойти, стебель Оа спокойнее дожевать, и птиц поющих с улыбкой тепла дослушать. Я и Рэй-Шуа мы поможем отцу, поможем…