— Кажется, — перебил Хорт, разжевывая кусочек от ножки и наливая по второму бокалу вина, — мы присутствуем при редком случае, когда писатель из кожи вон лезет, чтобы доказать в сотый раз, что писать не надо…

— Да, не надо! Чорт пусть рогами пишет, — горячился романист, — ему легче — это не его специальность, а мне трудно — у меня ноет спина от писания романов. К тому же гонорара хватает на 2–3 месяца. Не продай я свои книги для новых изданий нью-йоркскому издательству, сидел бы без текущего счета и не мог бы поехать с вами. Только финансы и оправдывают мое темное прошлое. А со славой — чорт с ней. Джек Питч и Ниа, и Наоми наперебой пишут о моем успехе, я же, ради спорта, смотрю только за возрастающей мускулатурой гонорара. Как и ты, Хорт, я убийственно нуждался в молодости и тогда меня гнали, били, не хотели помочь, не желали признать. Теперь мне это не интересно, ничуть, ни капли. И я допиваю свой бокал за тягу, за эту белую ночь весны, за волшебную нашу охотницу, за ее отца — отличного стрелка, за преданность нашей собаки. Пьем, празднуем!

Рэй-Шуа поцеловал Диану в холодное чутье.

Собака облизала свои губы, забила хвостом.

Чайник бурлил.

Хорт думал о Наоми… О ней…

Где-то в стороне слышалось позднее:

— Хорх-хорх…

«Бесконечно дорогие люди, милые друзья — Чукка, Хорт, Рэй-Шуа.

Где вы? Почему так далеко от меня, что мне кажется, едва ли эти строки дойдут до вас, и вы — настоящие вы, которых я горячо люблю и помню — вы в самом деле своими глазами прочтете это письмо. Ну, буду верить, буду писать, писать с тем волнением, знакомым сияющим волнением, с каким привыкла встречать вас.

Прежде всего напоминаю, что я ваша птичка Наоми — стала взрослой, большой, серьезной, о чем упорно пишу в каждом письме к вам.

Я выросла настолько, что даже самой страшно и почти неловко.

Девушки моих лет — я это вижу — кажутся мне глупенькими мелкими девочками и с ними мне невыносимо скучно и пусто.

И я одиночествую…

Мой учитель и друг Хорт Джойс покинул меня — свою ученицу. Что делать мне?

Ведь это он — учитель мой — виноват в моем всевозрастающем разумении, в моем остром, обоснованном вкусе, в моей высокой интуиции, в моей светлой воле, как виноват в тоске моей по любимейшим друзьям, скрывшимся в лесах глубокого сурового севера.

И все же — девочка я в сравнении с вами и мне простительны будут эти строки, если я вздумаю рассуждать, будто впрямь взрослая.

Впрочем, и в рассуждениях я — ученица своего дорогого учителя: так беспредельно много он дал мне, насытил, окрылил, одухотворил.

Каждую секунду я чувствую его направляющую волю, как чувствую и Чукку и Рэй-Шуа.

Вы трое для меня — три непостижимых явления, три чуда, три мира, три счастья.

А то, что все вы трое вместе и где-то там — в землянке северных лесных гор, у холодной реки, — это захватывает мой дух от величия, я почти задыхаюсь от удивления и все, около вас совершившееся мне представляется фантастическим, сказочным, неимоверным.

Я рвусь к вам!

Но, как недостойная, смолкаю в немоте.

Я завидую счастью Дианы, что она с вами и смотрит па вас, и слушает слова. Завидую.

О, конечно, Диана лучше, интереснее меня: недаром же вы с таким восторгом пишете мне, как она изумительно достает подстреленных уток из середины заросшего озера, какие она делает крепкие умные стойки, как она чудесно анонсирует о ею найденной дичи.

Счастливая Диана, если бы ты знала, — какая у тебя есть завистница, ревнивая Наоми.

Всем существом рвусь к вам.

И мне позволили бы в любой момент мои родители уехать к вам, в гости.

Но… никогда, никогда не позволит Хорт.

С ним я не решаюсь об этом говорить и даже не прошу тебя, Чукка.

Не прошу.

Потому что понимаю Хорта: ведь сам он пишет, что жить осталось ему менее двух лет и не надо усложнять жизнь встречами и излишними пустыми разговорами, не надо разбавлять вино водой, не надо опускать натянутых струн…

Он прав. Зачем я ему — внешнее развлечение — птичка Наоми, умеющая только петь, забавлять.

И лишь мысль, что я не увижу Хорта, никогда не увижу, пугает, давит меня, колет душу и иногда я вдруг закусываю губы, как от страшной боли…

Милый Хорт, неужели так странно, так нелепо устроена жизнь, что ты считаешь нашу разлуку окончательной и справедливой?

Почему? Во имя чего тогда растет тоска по тебе, будто мы одно существо, связанное, спаянное судьбой, и во имя чего ты пишешь волнующие слова и тем увеличиваешь нестерпимость тоски моей?

И что делать с собой мне дальше? Научи.

Я сознаю вполне и ясно вижу всю правоту твоего положения и душевного состояния, когда ты кончаешь жизнь, а я начинаю.

Когда ты нашел спокойствие мудреца, а я — сплошное горение и беспокойство…

Раньше иногда — теперь чаще и явственнее я вижу сны, что ты, Хорт, муж мой…

И мне безгранично-изумительно жить с тобой…

Будто весеннее солнце ты, и я цветок раскрытый, цветущий навстречу тебе, и волшебно мне под небом лучей твоих….

Вот о чем говорю я тебе: Хорт, ты муж мой…

Научи, открой, скажи, напиши об этом — как быть мне дальше?

И напиши, или нет — лучше не пиши о снах твоих, если видишь меня…

Не пиши, не надо: я так боюсь узнать — а вдруг ты не видишь меня женой…

Но может ли это быть? Нет, не пиши.

Дай поверить мне, что не может быть…

Что ты и я — одно существо, с того самого момента, когда увидела тебя в гавани, когда нашла тебя.

Хорт, Хорт, вот о чем я пишу.

Слезы падают на эти строки, и ты поцелуй их.

Ты пожалей и согрей меня — одинокую, далекую птичку твою. Наоми твою.

Ты скажи мне: во имя чего эти сны, эта тоска, эти слова, эти мысли.

Помоги разобраться мне в происходящем.

Или это все зря и надо молчать…

Но не ты ли говорил: „Ничего на свете зря не происходит“ — ведь не зря же мы встретились, не зря жили так дружно, не зря верили, что найдем Чукку, не зря ты нашел Рэй-Шуа.

И сотни других „не зря“ совершились.

Так почему же, почему мы расстались так неверно, нелепо, не смотря в глаза друг другу.

Расстались зря.

Я помню: вы все трое замолкли, стихли, старались быть спокойными, делали вид, будто разлучаемся не надолго и со мной никто из вас ничего не говорил.

Тогда я меньше, глупее была и плохо соображала, что делается, но прекрасно чувствовала, хотя и не умела выразить боль тоски словами.

Помню и тогда я не понимала, каким образом такие большие, великие, замечательные люди могли вдруг покинуть, оставить меня — девочку — так преданно-горячо любящую вас и никогда ни на секунду не остывающую и теперь.

Мне все казалось, что это просто случайно вышло, что все это устроится лучше, справедливее, проще, как-то само собой.

Но вот идут месяц за месяцем, год за годом…

Я одиночествую…

В ночах нестерпимой тоски я зову, призываю вас троих и особенно Хорта.

А Хорт спокойно пишет, что менее двух лет осталось ему дожить, и хотя мое отсутствие глубоко огорчает, даже убивает его, но он умеет владеть своей волей, своим разумом, своим сердцем, чтобы заставить считать себя освобожденным от меня, своего юного покинутого друга.

Ах, Хорт, Хорт.

Никто, как только ты один знаешь — чего мне стоит писать эти строки, не рассчитывая даже на то, что письмо благополучно дойдет — так далеко ты, любимый друг и учитель уехал от Наоми, от бедной, навеки опечаленной птички.

Сама я говорю себе: бедная Наоми, отчего же так больно стучит твое сердце, а глаза устремлены в даль, на север? Разве ты ждешь счастья? Напрасно…

Да, напрасно…

Как напрасно я решаюсь писать такие неожиданные для вас письма, но вы все умеете молчать друг перед другом, если этого требует высшее соображение, а я не сумела…

Знаю, пусть, что Хорт все равно никогда не позволит мне приехать к нему, но я хочу, чтобы он написал мне, — в чем же справедливость нашей разлуки и как быть мне дальше.