Хорт родился в уездном, северном, заброшенном городе.

Родился на вонючей болотной окраине, где жили его бедные родители.

Отец 29 лет служил конторщиком на железной дороге.

Болезненная мать несколько раз рожала детей, и все они через год-два умирали от дизентерии.

Случайно в живых остался последний — Хорт, рыжий и плаксивый.

Отец, скромный, забитый и бездарный скончался от туберкулеза легких.

Мальчику тогда было пять лет.

Мать получала жалкую пенсию и, чтобы не замереть с голоду, стирала белье с починкой.

И после каждой стирки болела, стонала, жаловалась на судьбу, плакала, ходила в церковь и на кладбище.

Хорт рос, как репей в огороде.

Заметно и ненужно.

Все овощи, а он — репей.

Все чинно и спокойно кругом жили в своих домах — так казалось — все были довольны своими углами.

Тюлевые занавесочки украшали голубые оконца и герань на подоконниках.

Хорт начал ходить в школу.

Все овощи, а он — репей.

И в школе он увидел, узнал, почувствовал, что он сын больной прачки.

Что он всегда голодный и обиженный.

— Рыжий сопляк! Рыжий сопляк!

Кричали обыкновенно ему школьники, засовывая пальцы в драные места рубахи или штанов.

Хорт терпел, учился, ревел, дрался, мстил, бегал, пускал змейки, голодал и помогал матери развешивать сырое белье.

Это продолжалось до 11 лет.

Хорт кончил ненавистную школу и решил попробовать зарабатывать, чтобы как-нибудь остаться в живых.

Мать попросила железнодорожное начальство во имя памяти труженика мужа дать место сыну.

Хорт стал рассыльным в канцелярии железной дороги и был обязан топить печи.

И был обязан чистить служебную уборную.

Жизнь потекла в сплошном унижении.

Чистка грязной уборной выедала глаза Хорту и дни его юности были загаженными…

Каждый входивший в служебную уборную был его палачом, отсекавшим невинную голову.

За что, за что?

А мать стирала белье, болела, жаловалась на судьбу и ходила на кладбище.

До 13 лет Хорт служил рассыльным, а потом ему улыбнулось счастье: его освободили от чистки уборной и начали приучать несчастного парня кое-что переписывать в канцелярии.

Но руки ему никто не подавал, так как его прошлое пахло не совсем-то привлекательно.

И вообще с ним никто не дружил, никто не разговаривал.

Только жалости ради учили Хорта как-нибудь усвоить канцелярскую работу, чтобы впоследствии выйти и стать человеком с положением.

И вот — наконец — пятнадцати лет Хорт Джойс был зачислен конторщиком бухгалтерии железной дороги.

На один момент Хорту и его матери показалось, что судьба не так уж несправедлива и жестока, что в будущем может быть ждет их удача.

Может быть…

Даже успех, даже благополучие!

Ах, если бы это так случилось: ведь они нечеловечески нестерпимо страдали, изнывали в борьбе за жизнь, унижались, жаловались на судьбу, нищенствовали, болели, молились, ходили на кладбище, мыли белье, голодали, мерзли, терпели, ждали, надеялись…

И вот Хорт Джойс отныне — конторщик бухгалтерии железной дороги.

Он рано встает от сна, он рано пьет кирпичный чай с черным хлебом и солью, он сосредоточен, он более, чем исправно, первый среди служащих приходит на службу.

Он, как взрослый, сшил себе черную тужурку с обкороченными рукавами и работает молча, упорно, без передышки.

Уходит со службы последним.

И за все это получает столько, сколько хватает прожить неделю или 10 дней; а остальные двадцать — голод, с куска на кусок.

А там опять — получка.

Снова десять дней возрождения.

И опять двадцать дней беспросветной нужды.

Однако ему начали, хотя и брезгливо, подавать руку и даже разговаривать.

Так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год.

Хорту исполнилось 18 лет.

За эти три года исправной службы он получил такую прибавку, что голодал теперь не двадцать дней в месяц, а 15 или 12.

Однажды в праздничный день, когда мать вернулась от обедни с кладбищенской церкви, она за чаем сказала:

— Слушай, Хорт. Я больна и стара — ты видишь. Я не могу больше работать и не хочу камнем висеть у тебя на шее. Разреши мне руки на себя наложить… Я уйду, я так устала, измучилась. Там, на могиле отца твоего, прикончу с собой… Отпусти старуху, отпусти… Зачем я тебе? Ты как-нибудь пробьешься, вылезешь, выйдешь, а я — камень на шее твоей… Отпусти. Я мешаю, я в тягость тебе. Разреши, освободи, сын, сынок мой, сыночек. Ну…

От боли и ужаса стиснул зубы Хорт, проскрипел челюстями, сдавил горловыми мышцами глотку, сжал в комок свое сердце, остановил слезы, чтобы градом не брызнули, дышать перестал, замер, застыл, заледенел.

И долго оставался так, долго: все никак понять не мог, что случилось такое и зачем жизнь вдруг сразу страшной стала, убийственной стала.

Зачем мать решила руки на себя наложить и отпустить просит…

В ушах зачем такой тихий звон:

— Сын, сынок мой, сыночек…

Потом мать с сыном до вечера рыдали и потом неделю молча смотрели друг на друга, пока — наконец — мать не придумала такой исход:

— Слушай, Хорт. Если не отпускаешь ты меня к отцу твоему, сделай так: подыщу я тебе в помощницы невесту, девушку такую, чтобы белье могла стирать, чтобы нужду нашу разделила. Я подыщу.

Хорт — что делать — согласился.

И через месяц (как раз к получке) Хорт женился на бедной девушке Эдди, которая на третий день свадьбы уже мыла чье-то грязное белье за гроши, чтобы к периоду безденежья получить что-нибудь.

Через год у Эдди родился мальчик Умб, и еще через год родилась девочка Чукка.

Две жалких прибавки жалованья за эти годы не смогли поддержать двух маленьких существ Умба и Чукку, и острая злая нужда, как всегда, стояла железным коленом на груди Хорта.

Как всегда, готовая каждую минуту раздавить ничтожное сопротивление.

По-прежнему однако Хорт, как мог изворачивался в лапах нищеты и по-прежнему — месяц за месяцем, год за годом он исправно ходил на свою службу и с величайшим терпением нес свой крест.

Эдди помогала ему.

И только мать Хорта, только вообще мать, замученная сознанием, что она камнем висит на шее, решила уйти без разрешения: в один из вечеров она не вернулась с кладбища, отравившись там, на могиле мужа.

Через 5 лет, от переутомления, разорвалось неожиданно сердце Эдди и бедные дети Умб и Чукка остались без матери.

Хорт обезумел от горя, высох от нужды, согнулся от работы.

Хорт зачерствел, как старый ржаной хлеб.

Хорт повесил голову.

Через год его сын Умб, купаясь где-то, в лесном озере, утонул.

Хорт шесть дней разыскивал по озерам и речкам Умба и наконец отыскал его в болотном лесу, сам вытащил его со дна озера и, вытащив, целый час целовал зеленого, слизкого сына, с разбухшим животом, целовал и медведем ревел в лесу.

Небу и деревьям показывал Умба.

А потом по городу нес его зеленого на вытянутых руках, нес и тихо ревел.

Все охали и шарахались.

Чукка вымыла братца чистой ключевой водой и травой с цветочками обложила утопленника.

В руки ему записочку вложила с печатными буквами:

Прощай бедный Умб.