Упоминание о милиции вызвало у Даши чувство подобное дежа вю, но с обратным знаком, то есть, ей примерещилось, что всё то, что она сейчас видит, ненастоящее и существует только в её воображении. Во всяком случае, ей с особенной, какой-то окончательной, ясностью стало понятно, что никакой милиции тут нет и быть не может, так же, впрочем, как и телефона, по которому можно было бы набрать ноль два.

Лучница с лёгким презрением взглянула на подруг. — Тут ручей недалеко, умыться вам надо.

— Да, очиститься, конечно, не помешало бы. Хотя, не к спеху, — Волох с заметным усилием наклонился над Дундой и, дернув с такой силой, что круглая шапка с меховой опушкой, упав с головы мертвеца, покатилась по траве, сорвал золотое ожерелье.

— Держи, — сказал он, протягивая его Вере.

Та отшатнулась. — Не надо мне ничего.

Волох связал концы порванного ожерелья и надел его на шею девушки. — За обиду вира взята кровью и золотом. Носи, чтоб всякий видеть мог, что и ты не без защиты. А пока, собирайся.

Уходить надо.

Через несколько минут на поляне никого, кроме мертвецов, не осталось.

Разумный на первый взгляд план выхода к реке осуществить в этот день так и не пришлось. К первому ручью вышли только часа через два. Правда, вид его не вызывал никакого доверия. На дне глубокого оврага слабо поблескивала в высокой траве вода, так что с ходу было даже затруднительно определить, течет ли она куда-нибудь или просто застоялась здесь после последнего дождя. Кинули в воду травинку, которая словно в нерешительности, покружилась на месте, и даже как будто собралась затонуть, но все же передумала и лениво тронулась с места. Все это выглядело несерьезно, словно не течение её увлекало, а случайный порыв ветра.

Постояли, глядя, как медленно она движется, то и дело цепляясь за торчащие из воды стебли, и пошли следом. Долго ли коротко ли, но овраг сошел на нет, деревья стали ниже, земля между стволами, заваленная толстым слоем прелых листьев, пружинила под ногами, ручеек булькал в своем неглубоком русле, временами совсем исчезая под листьями. Скоро просветлело, и через несколько минут лес кончился. Впереди широко раскинулась болотина, густо усеянная высокими ядовито зелеными кочками, между которыми исчезал ручей. На дальнем ею краю в сизой дымке смутно вырисовывались какие-то кусты. Несколько покосившихся чахлых стволов дополняли эту грустную картину, одновременно свидетельствуя о том, что кое-где тут имеются участки твердой почвы. О чем Иван и сообщил своим спутником, но это их не сильно обрадовало. Через болото они идти отказались.

— Мужики, тут недалеко, — Иван сделал шаг вперед и по колено провалился в жирную податливую жижжу. Его вытащили и спросили, настаивает ли он теперь на продолжении избранного пути. Иван не настаивал.

День клонился к закату, в теплом воздухе оглушительно раздавалось лягушачье кваканье, есть хотелось нестерпимо.

— Может на дерево залезть? — предложил Саня.

— Ну, лезь, — сказал Митька. — Только тут низко. Все равно ничего не увидишь, — он сел на кочку и принялся стаскивать с ноги ботинок. — Это болото может на десять километров тянуться, а может и больше. Если, к примеру, нас в Замлочье занесло, то тут можно год ходить и живой души не встретить. В эту трясину и местные не суются. Короче, не пойду я, и вам не советую.

— В лесу прямых дорог нет, — поддержал Саня. — Левей бы нам взять.

— А почему не правей? — Иван присел рядом с Митькой. — И куда теперь? Монетку будем бросать?

Бросили монетку и, взяв левей, двинулись в обход болота.

Они шли час за часом, не разбирая дороги, обливаясь потом, продираясь сквозь кусты и бурелом. Багровый шар солнца закатился за верхушки деревьев. Наступили сумерки. Место для ночлега нашлось под разлапистой елью. К счастью у Ивана оказался нож, самодельный складень, по своим размерам больше похожий на мачете. Наломали еловых лап, бросили поверх них куртки и, разведя костер, предались невеселым размышлениям. Впрочем, накопившаяся за день усталость быстро дала себя знать, и скоро все уже уснули, и крепче всех Митька, вызвавшийся быть дежурным.

Тут-то и приснился Сане сон про Клеопатру Нерсесовну, преподавателя истории древнего Востока, который ему не пришлось досмотреть до конца.

Когда он проснулся во второй раз, то увидел, что уже полностью рассвело. Туман рассеялся, и солнце, стоявшее довольно высоко, начинало ощутимо припекать, обещая жаркий день, но не успевший прогреться воздух еще сохранял утреннюю свежесть.

Сборы были недолги и через четверть часа двинулись в путь, так же как и вчера, не представляя, куда он приведет. Вопреки мрачным предсказанием Митьки, болото скоро кончилось. Поднялись по пологому, сплошь заросшему орешником, склону и вошли в березовый лес, имевший какой-то доисторический вид, столь велики были здесь деревья. Идти сразу стало легче, в тени исполинских берёз подлесок, очевидно, не приживался. Зной отступил, лучи солнца, рассеянные густой листвой, утратили свою жгучесть и, косо падая сверху, заливали мягким светом пространство между белыми стволами. Никаких следов людей по прежнему обнаружить не удалось. Лишь однажды им почудился запах дыма. Остановились и долго стояли, пытаясь определить, откуда его принесло. Но то ли запах был слишком слаб, то ли и в самом деле примерещилось, но так ничего и не унюхав, пошли дальше.

Единственное, чем этот день выгодно отличался от предыдущего, было то, что посчастливилось наткнуться на заросли дикой малины. Ею кое-как утолили голод, который уже стал не на шутку донимать, и даже набрали про запас, в пластиковый пакет, оказавшийся у Сани. Доставая этот пакет из кармана, Саня чуть не расплакался, вспомнив, что в этом пакете должен был принести домой два батона хлеба и килограмм сахара. Он представил, как всю ночь мать и бабка ждали его, а утром, отчаявшись, принялись обзванивать морги и больницы. Тут ему стало совсем тошно.

Шли в таком порядке. Впереди, весело посвистывая, широко шагал Иван, а за ним, уступом, с трудом поспевали мрачные Саня с Митькой, у которых происшедшее никак не укладывалось в голове. Естественно, что вид бодро марширующего и посвистывающего Ивана действовал им на нервы.

Первым не выдержал Саня. — Говорят, если свистеть, денег не будет.

— А у меня их и так нет, — Иван остановился, поджидая, и потянулся так, что затрещали кости. — Люблю лес. На меня он, ребята, лучше всякой виагры действует. Вздохнешь полной грудью и. Эх! Чувствуете какой воздух?

Саня подумал, что действительно, эх.

Митька же, почесав искусанную комарами шею, сказал. — Ты, Иван Иванович, того. Дыши пореже. А то надышишься.

Иван недоуменно взглянул на постные рожи своих юных спутников. — Так свобода же. Неужели не чуете?

Митька ответил за двоих. — Свобода? Бегаем как еноты по лесу. Что есть — непонятно. Куда идти — неизвестно. Я на такую свободу не подписывался.

— А, — дошло до Ермощенко. — Так бы и сказал. Оно, Димитрий, всё, конечно, так и есть. Однако, не в обиду, вы живёте, как мотыльки. Где стол, там и Родина.

— Про Родину, это к Сане. А я свои два года оттрубил.

— Вот, — обрадовался Иван. — Точно. Ты как на дембель ушёл, свободу почувствовал? Почувствовал. И еще как почувствовал. И так потом всю дорогу и был свободен. А чего? Ни семьи, ни дома, ни дела, такого, от которого не отойдёшь просто так. Короче, в армии ты служил, а на гражданке твоя служба ещё впереди. Ну, сначала поумнеть слегка придётся, не без того. А у меня эта самая служба уже вот где сидит. — Иван постучал себя кулаком по толстому загривку. — Я весь устал как мирный атом. То есть, все очень хорошо и приятно, но хомут этот по своему хотению не снимешь. Потому, долг. А тут он сам слетел, по независящим от меня обстоятельствам. Форс-мажор, в общем. Можно гулять с чистой совестью. Так что, я на каникулах. Оттого и радуюсь, хотя, понятно, смотреть на ваши унылые лица — радость не великая.