Этот трудовой процесс, который, слава Богу, пока что не приносил видимых результатов, жутко раздражал Ивана, и неизвестно, до чего бы дорубился юный воин, но тут вмешался Волох, на миг прервав беседу с Берсенем, который, кажется, вообще, не замечал, что вокруг него творится, он повернулся к Ивану, досадливо поморщился, и крикнул. — Шелом отдай.

— Чего отдать? — не дослышал Иван, слегка контуженный от ударов топора.

— Шелом, бестолочь. Да не в руки, так кидай.

Предупреждение подоспело во время. Ермощенко как раз поднял с земли рогатый шлем и собирался отдать его готфу. Для чего неминуемо пришлось бы высунуться из-за спасительной стенки. Но окрик Волоха заставил его отдернуть руку, и лезвие топора просвистело по воздуху, не достав до пальцев каких-нибудь пары сантиметров.

— Не, вот ведь дурак, — Иван, выронивший было шлем, наполовину съеденный ржавчиной, осторожно взял его за рог и перебросил через черту.

Берсерк тут же успокоился, потушил пылающий взгляд, засунул свою секиру за пояс, поднял клятую каску, на которой теперь не было заметно ни малейшего следа коррозии, надел её на голову и с достоинством удалился. Поравнявшись с Волохом, он остановился, и несколько долгих секунд всматривался в него, будто силясь что-то разглядеть, потом махнул рукой и побрёл дальше.

Этот малозначительный эпизод почему-то обеспокоил старика. Не прерывая беседы, он покрутил головой, затем поднялся с камня и сделал несколько шагов к Ивану. — Ладно, Берсень. Хорошо с тобой лясы точить, однако, я ведь к тебе за чем пришёл…

— И за чем же?

— Так дело у меня. Тут человечек один…Откуда он свалился на мою голову, по чьей воле, не спрашивай, сам не знаю. Но зарок на мне, должен я о нём позаботиться.

— Ты это о ком? Об этом что ли? — пренебрежительно мотнул Берсень кудрявой головой в сторону Ивана. — Так он того не стоит. Вор ведь. Всей заботы — крепкий сук да добрая верёвка.

Ермощенко, которому эта история надоела хуже горькой редьки, вынул из кармана нож и перешагнул черту. — Не вор я, а кузнец.

— Давно бы так. А то, ишь, овечкой прикинулся, — с не предвещающей ничего хорошего грозной радостью сказал Берсень, поднимаясь во весь свой богатырский рост и замахиваясь мечом. — Ножичек у него. Видал я таких кузнецов.

— Тебе-то что за печаль? — Волох на всякий случай переместился на шаг в сторону, и занял позицию между Берсенем и Ермощенко. — Он правду говорит. Коваль и есть. Так что, ты тут железом не размахивай, а то напустит порчу, век не отскоблишься.

Не похоже было, что Берсень поверил старику, но меч он всё же опустил. — Коваль, как же. Глазёнки-то блудливые. Но раз коваль, то пусть о нём Сварог и заботится. Ты-то тут при чём?

— Говорю ж, зарок на мне.

— А я при чём?

Видно было, что ответов на эти вопросы Волох и сам толком не знает, говорил он медленно, задумываясь чуть ли не над каждым словом. Неизвестно, сколько бы это ещё продлилось, если бы не поведение оживших мертвецов, которые потихоньку выходили из ступора, и начинали концентрироваться вокруг Волоха. Берсеня они, кажется, не видели, так же, как и он их.

Когда Иван вышел из круга, то и на него стали недобро посматривать. Несколько воинов остановились неподалёку, негромко переговариваясь между собой, и звук их голосов был невнятен как шелест лесной листвы.

— Эй, коваль, сюда ступай, — позвал Волох. Иван было направился к нему, но дорогу заступили.

Тогда Волох протянул руку и стал выкрикивать слова заклятия, из которых Иван ни одного не понял. Но на покойников они, кажется, произвели впечатление. Словно ветер прошёл по толпе, тела стали терять очертания, размываться, не прошло и минуты, как вокруг не осталось ни одной живой души, кроме старика и Берсеня, и только тяжёлые волны густого тумана медленно перекатывались по полю.

— Мне от тебя согласие нужно. Вот коваль этот, он чужой здесь. Не выживет.

— Загадками говоришь. Ну, чужой, ну, не выживет. Мне его сторожить?

— Сторожить не надо. Тут иное. Не знаю, поймёшь ли.

— А ты попробуй.

— Видишь ли, Берсень, у каждого смертного есть своя дорога. Он её сам прокладывает, сам по ней и идёт. Теперь взять тебя. Ты своей дороги не избыл, потому — умер до старости.

Серые глаза Берсеня от этих слов слегка округлились и приобрели явственный оловянный оттенок, а губы скривились в иронической ухмылке, но, тем не менее, старика он не перебивал и слушал внимательно.

— А у этого коваля, или кто бы он ни был, здесь своей дороги нет. То есть, и восхоти он идти, а ногу поставить некуда — чужой. Вот что мне от тебя надо, дай ему путь.

— Ничего не понял, — честно признался Берсень. — Попроси ты меня рубаху снять, снял бы. Это понимаю. А то — путь. Да бери, не жалко. Только как же я тебе его дам? След что ли свой выну?

— Ты только согласие дай. Остальное — моя забота.

— Даю согласие.

— Хорошо, — сказал с облегчением Волох. — Руку протяни и не убирай, пока не скажу.

Теперь ты, — обратился он к Ивану. — Дотронься до его руки.

Ермощенко с опаской выполнил приказание, ладонь показалась ему твёрдой как камень и столь же холодной. Затем острая, невыносимая боль пронзила виски, он хотел закричать, но язык ему не повиновался, однако мука эта длилась всего несколько секунд, и вдруг боль стихла.

— Готово, — сказал Волох. — Берсень, прими руку.

Богатырь убрал руку, с сомнением посмотрел на неё, словно ожидал увидеть на ней какие-нибудь таинственные знаки, и вопросительно посмотрел на Волоха. — Точно всё?

— Всё, всё.

— И многих ты так облагодетельствовал гостей-то незваных?

— Ну, так уж и незваные. Я их, понятно, не зову. По мне и без них тут народу перебор. Но, еще раз повторю, зарок. Только ведь на мне свет клином не сошёлся. А много или нет… Раньше больше было, только, почитай, никто головы не сносил. Мои благодеяния жизни им не прибавили. Но давно уж никого не было. Думал уж и не будет никого. Но ошибся. И последняя моя просьба, Берсень. Мне еще Стрепет нужны и Коська, позвал бы ты их.

Берсень заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул. — Жди, сейчас будут.

— Я, кстати, тоже ни черта не понял, — деликатно напомнил о себе Иван. — Домой-то меня отправят теперь или как?

— А и ступай, — почти ласково произнёс Волох. — Да забудь, пока что, всё что видел.

— Ну, и сволочь, ты, дедушка, — только и успел сказать Ермощенко, прежде чем провалиться в беспамятство.

Воскресное утро следующего дня началось для Даши с ароматного запаха свежесваренного кофе. Девушка сладко зажмурилась, потянулась и спустила босые ноги на теплый пол, разлинованный квадратами солнечного света. За окном разливалась ясная морозная синева, ветер, всю ночь сотрясавший оконные рамы, стих, и видно было, как над трубой хлебозавода белым столбом стоит дым.

Шлепая босыми пятками Даша прошла в ванную, умылась, и отправилась на кухню.

За столом, забравшись на табуретку с ногами, сидела Вера, с обычным своим видом примерной девочки, и пила кофе.

— Доброе утро, — сказала Даша, зевнула и, сев напротив подруги взяла кофейник. — Тетушка ушла?

— Доброе, — ответила Вера. — Только уж день на дворе. Сильна ты, мать, спать. Тетушка же ушла. Велела тебе кланяться, а ключ оставить у соседей.

— Оставим. Ну, как тебе вчерашние мальчики? Какой больше глянулся, черненький или беленький?

Вера задумчиво уставилась в потолок. — А кто из них который? Тот, у которого ты на коленках сидела, это какой?

— Черненький!

— Ага, ага, понятненько.

— А тот, который тебя тискал, тот беленький.

— Беленький, хорошенький. Студентик! — принялась загибать Вера тонкие пальцы. — Жив ли?

— Погадаем! — Даша вытащила из ящика стола потрепанную колоду карт, которую там хранила тетушка, утверждавшая, что в ней течет цыганская кровь. Впрочем, её родная сестра, Дашина мать это категорически отрицала.

— На кого гадаем?