— Я чего думаю, — сказал Иван. — Вот мы жили себе, поживали в городе Кленске, в своем двадцать первом веке.

Митька скривился. — Хватит, Иваныч. Ей-богу, надоело.

— Нет, ну, правда. И вот, в один прекрасный день, забираемся втроем, я, ты и Санька, в какой-то подвал, с чудесной стеной, которая, куда её ткнешь пальцем, там и зажигается огонек.

И тут Саня, светлая голова, догадался, что огоньки эти следует зажигать не абы как, а определенном порядке.

— Да. Все так. Догадался, будь он не ладен, — тяжело вздохнул Митька и процитировал гнусавым голосом. — Комбинация семи световых пятен должна соответствовать расположению семи звезд созвездия Большой Медведицы, представляя, таким образом, схематичное изображение ковша.

— Смотри-ка, запомнил.

— Еще бы.

— И вот, набрав эту самую комбинацию в форме ковша, мы благополучно перенеслись из двадцать первого века куда-то в седую древность, где, влившись в ряды свободолюбивых предков, отражаем вместе с ними какую-то очередную агрессию каких-то очередных кочевников.

— Да, — подхватил Митька. — А на следующий день дорогой дураков отправились еще две наших современницы.

— Это ты про Дашу и Веру?

— А про кого еще?

— Ну, да, правильно, — согласился Иван. — И вот нас тут пятеро и как бы нам вернуться домой.

— Ну, и как?

— Не знаю, — раздраженно сказал Иван. — Не знаю и всё тут. Одно знаю, если где вдруг попадется эта световая комбинация в форме ковша, то нам туда. Другой зацепки нет.

— Да и эта тухлая, — Миька окончательно потерял интерес к осточертевшему разговору.

Говорили, что до Речицы осталось всего полдня пути, еще говорили, что дорога перехвачена сильным войском, мимо которого проскочить незамеченными нечего и думать. А между тем на хвосте отряда уже вторые сутки висела погоня, отставая на один-два перехода.

По всему выходило так, что завтрашний день должен был стать решающим, принеся спасение или гибель.

— Верка, буди своего витязя, — с грубоватой фамильярностью сказал Иван. — Говорить будем.

Вера мрачно посмотрела на Ивана и легонько толкнула спящего юношу в плечо. — Саня, проснись.

Юноша улыбнулся во сне и перевернулся на другой бок, просыпаться ему явно не хотелось, похоже он предчувствовал, что явь окажется хуже сна.

— Вставай. Саня, — повторила девушка и толкнула его уже посильней. Рука у Веры была тяжелая. Саня поднял голову. Склонившееся над ним лицо девушки было по-прежнему безучастно. Было в этой безучастности что-то, не то что оскорбительное, но обидное. В конце концов от женщины, которая с тобой спит чуть ли не каждую ночь, ожидаешь, пусть не любви, но какой-то теплоты, что ли. Однако с теплотой последние дни было совсем плохо. Отношения явно исчерпали себя, Саня, если уж быть честным, и сам не испытывал к Вере и сотой доли того влечения, которое бросило их в объятия друг другу каких-то пару недель назад. Но признаваться в этом, даже себе, ему не хотелось. И все катилось словно по инерции, постепенно замедляя ход.

— Ребята зовут, — нашла нужным пояснить Вера. — Говорить о чем-то хотят.

— Да ну? — удивился Саня. Хотя, казалось бы, ничего не было удивительного в том, что его товарищи о чем-то хотят говорить. Однако за время, проведенное вместе с ними, он привык к тому, что Иван и Митька все что имеют сказать, говорят сразу, не особо, кстати, задумываясь о последствиях. Они вообще как-то слишком быстро приноровились к ритму здешней жизни, принимая все случившееся с ними как должное. Было похоже, что утрата привычного мира их совершенно не волнует. Поняв, что о возвращении в него не может быть и речи, они словно забыли о своем прежнем существовании.

Иван, который ни за что не хотел расстаться со своим черным пальто, длинным как кавалерийская шинель, с меховым треухом на голове, еще как-то выделялся на фоне местных обитателей. Правда, очутись он сейчас на улице родного Кленска, то всей дороги ему было бы до первого милицейского патруля. Потому что, кроме пальто и треуха, костюм Ивана гармонично дополняли боевой топор с оттянутым вниз лезвием и клевцом вместо обуха, тугой лук на правом плече, и колчан полный острых стрел на левом. Свои щегольские полуботинки, не выдержавшие тягот лесной жизни, он сменил на растоптанные, снятые с убитого буджакского сотника, ядовито-зеленые сапоги с загнутыми носами, с голенищами расшитыми бисером.

Но где тот Кленск? А здесь Иван чувствовал себя как рыба в воде. Судьба оставленной в городе семьи его, кажется, тяготила не слишком. Хотя вспоминал он её часто, но воспоминания его были беспечальны. Он был за спокоен за своих детей, давно выпорхнувших из родительского гнезда. И не переживал за жену, объясняя это тем, что она как бизнес-леди, вполне проживет и без него, до той поры пока представится случай к возвращению. А что такой случай представится, Иван, на зависть Сане, ни секунды не сомневался.

Натуральный кузнец, как себя называл Иван, а он действительно в Кленске был кузнецом, при чем кузнецом старого разлива, по сути кустарем-одиночкой, хоть и числился в городской налоговой инспекции под пышной аббревиатурой ПБОЮЛ, вообще, несмотря на угрюмость внешнего облика, обладал легким характером, на взгляд Сани даже чересчур легким. Он быстро обзавелся множеством друзей-приятелей, а пуще того, подружек, с которыми и проводил свободные от боевой страды ночи, словно трудолюбивый шмель стараясь ни одну не обойти своим вниманием.

Естественно, что долго эта идиллия не могла продолжаться, так что, в конце концов, Ивана подловила родня очередной зазнобы, когда он, не мысля ничего худого, и насвистывая, по своему обыкновению, веселую песенку, возвращался под утро на родной бивуак. Встреча закончилась вничью. Иван отделался подбитым глазом и ухом, оторванным от шапки.

Воробей, который был в курсе всего происходящего в отряде, посоветовал ходить теперь с оглядкой, так как народ здешний тем и славится, что никогда не бросает начатого предприятия на полдороге и если уж решил кому-нибудь открутить башку, то непременно её открутит.

— Война всё спишет, — ответил неустрашимый Иван, на что воевода загадочно усмехнулся в рыжий ус.

Митька же, без сожаления расставшись в первые же дни лесной одиссеи с прежней одеждой, найдя её не слишком подходящей для условий партизанской войны, вместе с ней словно сбросил всё, что его связывало с покинутым миром, и теперь в широких бесформенных штанах из грубого полотна, заправленных в мягкие сапоги, сработанные из цельного куска кожи безвестным древнеславянским кутюрье, и в неладно скроенной, но крепко сшитой овчинной куртке, мехом наружу, выглядел так, будто и родился в этих лесах, в барсучьей норе. Да и не только выглядел, он и по ухваткам во всем походил на ребят Воробья.

Ну, круглому сироте Митьке было особо не о ком горевать. В Кленске, насколько Саня мог понять, у него не осталось ни одной живой души, если, конечно, не считать за таковую душу хозяина салона фирмы Сименс на углу Нахичеванской и Красных Воздухоплавателей, где Митька в прежней своей жизни работал менеджером по продажам.

А вот у Сани всё было иначе. Случившееся он воспринимал как катастрофу. Каждую ночь ему снилось, что он по-прежнему обитает в своем времени и в своем городе, поэтому пробуждение вызывало у него чувство близкое к истерике. Но и наяву тоска не отпускала его, в голове бесконечно, словно рекламный ролик лохотрона, прокручивались события рокового дня, последнего в его нормальной жизни.

Теперь Сане казалось, что из всей череды прожитых им дней, этот день выделялся, как грязная клякса, которой обрывается недописанная рукопись со счастливым концом, которого ему не видать как своих ушей.

Он вспоминал этот день минуту за минутой, пытаясь найти какую-нибудь зацепку, которая могла бы привести к разгадке и указать дорогу к дому. Это занятие превратилось в привычку, почти в манию. Саня чувствовал, что если так будет продолжаться, то все кончится тем, что он сойдет с ума. Но поделать с собой ничего не мог.