Повторили.

— Ну и славно! — просиял запорожец, словно от самой смерти казаков загородил. — Богдан! Максим! А к полякам я пойду. Этим молодцам сабелькой-то рубать да рубать. Погляди, силища какая! Что у Петро, что у Хведора… А у меня какая сила? На дыбе голоса не подать разве что. Столько рубцов и болячек. Привык я терпеть.

Богдан шагнул к старику, поглядел в голубые глаза его и опустился перед ним на колени:

— Прости, отец, за хитрости наши проклятые, но врага без хитрости не одолеть.

— Встань, гетман! — тихонько сказал старый запорожец. — Негоже тебе убиваться за каждого казака. На то мы и казаки, чтобы на смерть идти. Пришел мой черед. Не беда. Себя береги. Берегите его, хлопцы.

— Чем хоть порадовать-то тебя? — вырвалось у Богдана.

— Дайте мне воды попить и доброго коня.

Принесли воды, привели коня.

Запорожец сунул за пояс два пистолета, попробовал большим пальцем лезвие сабли.

— Я за себя хорошую цену возьму, — поманил семерых казаков. — Давайте-ка, хлопцы, оружие ваше. Заговорю от сглаза. То будет вам память от меня.

Казаки достали сабли, положили на землю, положили пистолеты и ружья.

— Господи! — поднял запорожец к небу глаза. — Очисти грехи мои, очисти и оружие мое. Царь железо! Булат железо! Синь свинец! Буен порох! Уроки и урочища среченные и попереченные, мужичие и жоначие. Аминь!

Вздохнул, улыбнулся, поставил ногу в стремя — и сразу пошел галопом, не оглядываясь.

— Имя-то ему как? — спохватился Богдан.

— Не знаю, — развел руками Кривонос. — Господи, помилуй раба твоего!

«Герцы» затевались вокруг польского лагеря то на одном фланге, то на другом. Стычки были короткие, но кровавые.

Запорожец выехал перед лагерем один и стал вызывать поединщика. В него пальнули из пушки, но ядро перелетело.

— Коли вы такие трусы, мы вас до самой Варшавы гнать будем! — кричал запорожец. — Вот уж потешимся над вашими панночками, как вы над нашими тешились!

— Взять его! — налился кровью Калиновский.

— Я же звал одного, а вы пятерых послали! Ну, держитесь! — Запорожец повернул коня, но поскакал не вспять, а по дуге. Жолнеры вытянулись в цепочку, и старый воин первым же выстрелом уложил одного, а вторым — другого. На глазах всего польского войска он, как лозу на учении рубят, аккуратно снес головы трем жолнерам. За последним ему пришлось гнаться, он догнал его у самого вала и рассек саблей от плеча и до седла. Жолнеры дали залп. Конь запорожца взвился на дыбы, рухнул, придавив седока. Со стороны степи с криками «алла!», сотрясая землю топотом, шла орда.

Запорожец радостно закричал, выбрался из-под коня, побежал, прихрамывая, к своим.

— Взять его! Живым! — приказал Калиновский.

Запорожца догнали, окружили.

Он стоял среди вооруженных людей, разведя пустые руки.

— Нечем мне вас стрелять и резать, да все равно вы все сгниете в этой земле.

Шел между всадниками, глядя через плечо на степь, по которой летела ему на помощь татарская конница.

С вала ударили пушки.

В тот же миг запорожец сорвал из седла жолнера, прыгнул на коня, но его схватили и затянули в лагерь.

Допрашивал запорожца сам польный гетман. Допрашивал трижды. Сразу, как взяли в плен, обойдясь мордобоем. Во второй раз — серьезно, на дыбе. В третий раз огнем пытал.

Запорожец твердил, как присказку: «Хмель идет с ханом. У хана сто тысяч войска и у Хмеля сто тысяч. А пушек у Хмеля двадцать шесть».

Потоцкому было доложено, что говорит запорожец на допросе, и еще о неистовстве Калиновского: польный гетман изощряется в пытках, кричит на казака и беснуется: «Врешь, сатана! Врешь!» Казак же молит пощадить его за правду.

Потоцкий явился на четвертую пытку, лично придуманную польным гетманом. Казаку после каждого его ответа отрубали один палец, на руке или на ноге, и прижигали рану огнем.

— А, коронный! — Запорожца окатили водой, и он в очередной раз очнулся из забытья. — Лют у тебя польный.

— Сколько у Хмельницкого войска? — прохрипел Калиновский сорванным голосом.

— А нисколько у него нет. — Казак закрыл глаза, и на него снова опрокинули ушат воды. — Нисколько, говорю, нет Ты же это хочешь от меня услышать, душегуб вонючий. И Хмеля нет, а только вы оба тут, на этой горе, сгниете. Со мною рядом.

— Руби! — Калиновский толкнул палача к казаку.

— Прекратить! — раздался голос коронного гетмана. — Скажи мне, сколько у Хмельницкого войска, сколько войска у хана? Сколько у них пушек, и я прекращу твои муки.

— Нет хана, и Хмельницкого нет, — ответил казак. — А пушек двадцать шесть. А казаков сто тысяч и сверх того, не считаны.

Потоцкий посмотрел на распластанное окровавленное тело и тихо сказал палачам:

— Отрубите ему голову.

Запорожец потянул в себя воздух, чтоб вдохнуть последний раз во всю грудь, и грудь, наполненная кровью, забулькала, заклокотала, но воздух прорвался-таки к легким, остудил их огонь, и сказал казак самому себе:

— Теперь дело за вами, хлопцы!

В тот же миг свистнула сабля.

— Стой! — закричал Калиновский. — Он что-то еще говорит.

— Поздно, — палач аккуратно вытер тряпкой кровь лезвия и поглядел — не затупилось ли.

— Казаки что-то затевают! — доложил Потоцкому Самойло Зарудный.

На противоположном берегу реки Рось, против лагеря, появилась большая масса людей.

— Возможно, хотят отвлечь наше внимание от основного удара, — сказал Потоцкий. — Усильте посты. Ведите наблюдение.

Солнце зашло, и в наступающих сумерках было видно: войско на той стороне реки прибывает.

Запылали костры, покрывая степь от края и до края трепещущими живыми чешуйками.

Гетманы, полковники, старосты и каштеляны собрались в шатре Потоцкого. Вопрос был все тот же — принять сражение или уйти.

— Мы не должны верить показаниям казака! — кипел Мартын Калиновский. — Его могли подбросить нам для пущей паники.

— Ваша милость, много ли охотников сыщется среди нас пойти к Хмельницкому, чтобы на пытках сообщить ему: король со всем войском Речи Посполитой уже в Белой Церкви? — Это сказал Корецкий.

Голоса поделились почти поровну. Отступать опасно, но отсиживаться в лагере опаснее вдвойне.

Говорили и другое. Нужно дать сражение немедленно, пока не поднялась вся Украина. Каждый день промедления — это прибывающие силы Хмельницкого и убывающие — осажденных.

Выслушав всех, коронный гетман Потоцкий сказал:

— Пока у нас есть войско, есть и Украина. Потерять войско — потерять Украину. Властью, данной мне королем и сенатом Речи Посполитой, приказываю строить табор. Утром мы уходим. Наш путь на Богуслав — Белую Церковь — Паволочь.

— Ради Бога, послушайте старика! — воздел к небу пуки Мартын Калиновский. — Панове, мы даже дороги не знаем, чтобы провести отступление в надежных боевых порядках.

— Я знаю человека, который укажет нам дорогу! — сказал Корецкий. — Это местный уроженец Самойло Зарудный. Человек всем нам хорошо известный.

— Ваши милости! — Потоцкий голоса не повысил, но голову поднял чуть выше обычного. — Ваши милости! Приказы не обсуждают!

— Да поможет нам Бог! — Старик Калиновский стоял и плакал на глазах смутившихся командиров.

Уже через четверть часа Самойло Зарудный знал, что ему доверено быть проводником, а через час из лагеря ушел незаметный человек, один из поварят Потоцкого, ушел, растворился во тьме весенней черной ночи.

16 мая на восходе солнца войско Потоцкого начало строиться в табор.

Хмельницкий готовил переправы через реку Рось.

— Вот первая наша удача! — сказал Потоцкий своему окружению. — Хмельницкий сосредоточил войска для удара из-за реки, считая, что именно с этой стороны наш лагерь уязвим более всего. Пока он переправится, мы оторвемся от его основных войск.

Не знал коронный гетман, что в десяти верстах от лагеря, в лесистом овраге Гороховая Дубрава, по которой проходит Корсунский шлях, уже построены засеки, вырыты окопы, пушки поставлены, а все стрелки, пушкари, конники роют в поте лица на спуске с крутой горы в овраг через единственную дорогу глубокий, широкий ров.