— О чем вы думаете? — спросил князь Дмитрий.

— Ни о чем.

— У вас удивительно теплый голос… Я словно бы погрелся возле него, — князь Дмитрий остановился. — Не вернуться ли нам в гостиную?

— О нет!.. — пани Ирена порывисто устремилась по аллее. — Я не хочу света. Мне хочется плакать.

— Плакать?

— О, не беспокойтесь! Меня никто не обидел. Разве что жизнь, но жизнь и вас не балует, господина владетельного, с громким именем… Как там ваша княжна поживает?

— Не знаю.

— Отчего же вы не знаете? Разлюбили?

— Княжна в Истамбуле.

— Ну вот, и у вас теперь слезы стоят в глазах.

— Я не знаю, что это такое — слезы, — холодно сказал князь.

Пани Ирена звонко и зло рассмеялась:

— Нашли чем погордиться! Значит, вы все еще мальчик! Простите меня, князь! Я — человек недобрый. Вот и теперь мне хочется сделать вам больно, хотя вы ни в чем не виноваты передо мной. Я, князь Дмитрий, бешусь оттого, что сама добываю деньги на жизнь, сама выбираю любимых, сама даю им отставку, сама расправляюсь со своими врагами, сама нахожу покровителей… Сама, сама, сама!

Она говорила быстро, приглушенно, ускоряя шаги. Остановилась, повернулась к нему лицом, вскинула вверх руки. Мягкие рукава шубы оползли вниз, и на фоне темных лип тонкие руки светились, словно цветы наваждения. Князь Дмитрий потянулся, чтобы взять пани за руку, но пани убрала руки за спину.

— Не принимайте меня всерьез, князь! Это приступ жалости к самой себе. У княгини Гризельды муж — человек беспокойный, но как славно она устроила свою жизнь. Вот я и ей позавидовала, бедняжке. Я — завистница, князь!

Они снова шли по дороге, но уже по инерции. На аллее стало темней. Слева, загораживая небо, возвышалась громада строений. Пани Ирена, шедшая все время чуть впереди, вдруг тревожно обернулась, подала князю руку и сама подалась к нему:

— Вы слышите?

— Нет, — сказал он.

Они сделали еще несколько шагов вперед.

— Вот! Слушайте! — пани Ирена замерла.

Под землей, совсем близко где-то, пела женщина. Так ветер поет в оставленных людьми жилищах!

Князь Дмитрий больно сжал руку пани Ирене.

— Я знаю этот голос!

Это был тот самый голос, который потряс его прошлой весной.

— Что здесь? — спросила пани Ирена, указывая на чернеющие строения.

— Здесь?.. — князь Дмитрий вспыхнул. — Здесь… темница.

Вдруг пани осенило:

— Боже мой! Одно время много рассказывали какую-то ужасную историю. Будто князь Иеремия собирался казнить девку за воровские письма. А эта девка оказалась невестой палача…

— Невестой палача?

Князь Дмитрий снял шапку, долго держал ее перед собой, уронил, нагнулся, поднял.

— Я хотела бы повидать эту несчастную, — сказала пани Ирена. — Может быть, князь Иеремия согласится облегчить ее участь.

— Предоставьте это дело мне, — сказал князь Дмитрий и резко повернулся и пошел, но тотчас остановился: — Простите! Нам пора возвращаться, пани Ирена.

Колымага, настрадавшись на весенних дорогах, в десяти верстах от Немирова оставила в очередной выбоине оба задних колеса.

Уж и то хорошо, что стряслась беда на въезде в большое село.

По грязи, как по маслу, лошади дотянули колымагу до корчмы. Кучер и трое молодцов, охранявших пани Ирену в пути, занялись ремонтом, а пани Ирена вместе со Степанидой пошли в корчму.

Разговор между Вишневецкими, племянником и дядей, случился коротким. Через полчаса после этого разговора князь Дмитрий выехал в Лубны, а еще через час к пани Деревинской привели Степаниду и объявили, что лошади поданы. Двери во внутренние покои оказались запертыми, и пани Деревинская покинула дом Вишневецких, не попрощавшись с хозяевами. Впрочем, все, что ей было нужно, она получила, и даже более того.

Отпуская из каземата, Степаниду вырядили в простое, но совершенно новое платье, дали на дорогу узелок с едой и два злотых. Не веря глазам своим, не понимая причину своего нежданного счастья, Степанида на пани Ирену смотрела испуганно. От каждого вопроса вздрагивала и вместо ответа затравленно улыбалась.

«Она не в себе», — решила пани Ирена и стала подумывать, как бы ловчей избавиться от этой нечаянной спутницы.

Обедали и останавливались на ночь они в корчмах, и пани Ирена, изучив лицо и глаза Степаниды, безумства не углядела, а углядела одну только боль и недоумение. А тут еще наконец-то пани Ирена определила для себя, какая ей может быть выгода от несчастной. И ей уже не захотелось отделаться от Степаниды.

Дорога у них была тяжелая и долгая. Пани Ирена не спрашивала больше ни о чем свою спутницу. Ехать молча с человеком, сидя бок о бок, дело несусветное! Пани Ирена, будучи себе на уме, а то и непроизвольно, делилась со Степанидой дорожными впечатлениями: ах, какое нынче небо синее! Или, завидя детишек, вспоминала что-то из своего детства. Сморенная дорожным сном, доверчиво припадала головой на плечо соседки. И поползли по льдине трещины.

— Жаворонок! — воскликнула однажды Степанида.

Пани Ирена тотчас велела кучеру остановиться. Женщины вышли из колымаги и смотрели, как полощется в теплых струях земляного духа самая счастливая птаха на свете. Пробужденный весной жаворонок поднимает со сна долы и низины, а встрепенувшиеся люди, заслышав его, покидают хаты свои, чтобы поймать в небе песенку.

К сроку жаворонок позвенел, двинулись в душе Степаниды токи страстей человеческих. Однажды перед сном рассказала она пани Ирене горькую повесть своей жизни. Рассказала и заснула, как ребенок, посапывая и все вздыхая, вздыхая…

Стало им в дороге легче. Степанида затеянных пани Иреной разговоров не сторонилась, со своими не навязывалась, об одном только не хотела говорить — о письмах Хмельницкого. А у пани Ирены с каждой верстой интерес к этим письмам разгорался.

Дважды путешественницы видели на обочине перевернутые кареты, одна из них была обгорелая. В хорошем богатом селе с тремя храмами едва объехали кипящую толпу народа. В другом селе среди бела дня колокол ударил по-набатному, хотя пожара не было. Попадались им на дороге какие-то люди: по двое, по трое и помногу. На кибитку они смотрели так, словно прикидывали в уме нечто. Один мужик, встретившись глазами с пани Иреной, глаз не отвел, осклабился непочтительно. Шапок никто не ломал перед панской колымагой. Тревога заползала в сердце пани Ирены, большая тревога. И уже благодарила себя и Бога, что не погнала прочь Степаниду, смотрела теперь на девку, как на охранную грамоту.

Корчма под Немировом была просторная, безлюдная. К женщинам вышла хозяйка и подала гороховую похлебку.

Степанида, покрестившись на икону, принялась за еду, Пани Ирена и одной ложки не осилила. Она сидела, опершись спиной на побеленную стену, и из-под ресниц смотрела, как уплетает Степанида мерзкое варево. Неодолимая ненависть спазмой сжимала горло пани Ирене.

— Хватит жрать! — закричала она, толкнув от себя свою глиняную чашку.

Зеленоватая жижа похлебки колыхнулась, потекла на белый, выскобленный ножом стол.

Степанида положила ложку, посмотрела на пани без удивления, но и без страха. В ее глазах не было осуждения, и гнева не было.

— Степанида! Степанида! — шептала пани Ирена звеняще, перегибаясь через стол. — Я тебя из каменного мешка достала, от смерти увезла. Я тебя кормлю и пою. Храп твой по ночам, плач и стоны — терплю. Но ведь и ты должна хоть что-то для меня сделать!