Тимош зыркнул по Выговскому злыми глазами, буркнул:

— Печать! Никакая не печать!

За обедом Тимош не проронил ни слова. В комнатах невесты начались танцы. Цыгане на сербах резали так, что весь дворец пританцовывал.

Господарь пошел глядеть на танцы, и Выговский поспешил за хозяином. Тимош остался один на один с боярами, и те начали задавать ему вопросы, желая развеселить учтивой беседой.

— Иди-ка ты куда-нибудь, — шепнул Тимош толмачу Георгию. — Тогда они не больно поговорят со мной.

Георгий ушел. Тимош закурил трубку, отошел к окну, встав к боярам задом.

Суббота совпала со днем усекновения главы Иоанна Предтечи — днем постным, когда и рыбы не подавали. На обед к господарю явился один Иван Выговский, объяснив, что Тимош готовится к завтрашнему торжеству и отдыхает с дороги.

А Тимош устроил прощание с парубками. Были на этом прощании Карых, Загорулько да толмач Георгий.

Обед им принесли с господарского стола: моченые турецкие бобы, фасоль, сваренную без масла, да кислую капусту. Вина не полагалось.

— Доставай, Георгий, наш запасец! — распорядился Тимош.

Выпили по кругу из общей чаши.

Загорулько с Карыхом обнялись и спели Тимошу прощальную:

Тимош поцеловал Загорулько, поцеловал Карыха, а потом и Георгия.

— Женюсь, хлопцы! Чего там! — ударил по плечу Карыха. — Галю, жену свою, привез?

— Привез. В таборе.

— А ту, про которую говорил тебе, Ганку, привез?

— Вместе с Галей они, подружки.

— Ну и славно. Давайте выпьем да споем.

Выпили — грянули:

— Пошли на улицу глядеть, как цыгане пляшут! — загорелся вдруг Тимош, увлекая за собой товарищей своих.

Только под вечер явился жених во дворец. Курил, молчал, предоставляя Выговскому блеснуть красноречием.

Боярыни и боярышни завели танцы. Тимош глядел на танцующих, как сова, ни лице ни улыбки, ни мысли.

— Истукан! — шепнула Иляна Эльвире.

На турецком коне, в сверкающем драгоценными камнями платье, под китой, ехал Тимош в церковь. Толпы людей теснились у дороги, разглядывая жениха. Тимош был суров, его жгло нетерпение: скорей бы свершилось! Лупу мягко стелет… Не выкинул бы какой фокус.

Из церкви юный Хмельницкий приехал сияющий, красивый в своей открытой радости. А Роксанда плакала. Для нее вдруг открылось: игры с ее замужеством кончились, девичество кончилось — она отныне такая же домна, как добрая Домна Тодора.

— Казаков вижу, а где же их жены? — спросил Тимош у Лупу, заходя во дворец.

Казачек забыли пригласить, но тотчас исправили промах, послали за ними. Угощать казачек взялась на женской половине дворца Домна Тодора.

Тимоша потчевал сам Василий Лупу. Великий келарь ставил перед господарем и перед Тимошем одно блюдо за другим. Вилкой протыкал поданное в разных местах, брал кусочек, отведывал.

До пота работал великий виночерпий со своими помощниками. Ему тоже приходилось пригублять вино из чаши господаря. Господарь пил с Тимошем из одной чаши.

— Пей, кушай! — угощал зятя Василий Лупу.

— Пейте, ваша милость! — уговаривал Тимоша хранитель котнарских виноградников.

А Тимош, словно его брали за узду, драл голову, упрямился, отставлял от себя кубки и блюда.

— Пейте! Ешьте!

— Дюже спасыби его милости господарови! — сказал Тимош, незаметно порыгивая. — Есть всего досыто. Чого ж бильше треба! — Наклонился к Выговскому: — От турецкой музыки в ушах свербит, пошли за нашими.

Три скрипача да пузанист — вот и вся казацкая музыка, но Тимош развеселился.

— А ну, казаки!

Квадратный Загорулько пошел колесом по княжеским апартаментам. Словно пожаром хватило голубые стены. Шаровары у Загорульки красные, свитка — красная, так по глазам и ударило огнем.

Тут гуляки-запорожцы сапогами брякнули, ладонями хлопнули и такой каруселью промели господарские покои, что, не удержавшись, раскатились по всем комнатам.

Упросить казака станцевать — все равно что осла с места стронуть, но зато и остановить невозможно.

Танец не кончился, пока танцоры сами не попадали.

— Браво! — кричали боярыни и боярышни.

С женской половины дворца, разливанная, как половодье, потопляя в себе все звуки, катилась напористая свадебная песня:

Тут Галка, жена Карыха, раздобревшая красавица, из-за стола выскочила да, сапожками пристукивая, запела веселое:

Все казачки плечами-то зашевелили, грудьми востопырщились, подкричали Галке:

Галка, воздуху набрав, по-голубиному загулькала, басом:

Боярыни зажимали уши, закатывали глаза, разводили руками.

— А пошли-ка до нашего стану! — крикнула казачкам Галка. — Разве это свадьба?! Они тут все: плясать пойдут — ножками шаркают, запоют песню — из другой комнаты не услышишь. Пошли сами по себе гулять, пока праздник не подмок!

Казачки на прощанье до дна выпивали свои кубки и чары, одно дожевывали, другое прихватывали на ходу, что повкусней, и все потянулись на выход.

Домна Тодора встала у лестницы, провожая гостей, Галка подошла к ней, кивнула через плечо на боярышень, высыпавших поглядеть, как удаляется с пира пестрая, хмельная толпа казачек.

— Чи це на смех мы до вас прыихали? — сказала Галка княгине. — Коли вы такие пышные, чего ж дочку свою за казака выдаете?

Качнулась, пошла мимо, хвостом махнув, да на мраморной-то лестнице и поскользнись.

Поднялась, оглянулась, сверкнув глазами по-кошачьи, а боярышни — ученые, ни одна не прыснула, не хмыкнула.

— Ну и выдры! — сказала им Галка и, захохотав, ухнулась со ступенек на руки своих кумушек.

Тут они разом и грянули:

Тимош чувствовал: у него дрожит нога. Он поставил ногу на скамеечку, чтобы ловчее было стянуть сапог, и увидал эту мелкую дрожь.

«Господи, да ведь я — боюсь! — Стянул сапог, почесал в затылке. — Подумаешь! Княжна, принцесса, домна! Такая же баба. Только мылом мытая», — уговаривал себя, а робости не убывало.

Роксанда возлежала в постели, розовая, как морская раковина, изумительная, непокорная — до смельчака. Она была так тиха, словно, шевельнись, — и дворец рухнет. Эта покорность совсем сбила казака с толку. Он разделся, как мышонок.