— К вящей славе Господней! — проникновенно и радостно прокричал мрачный монах.

Елеазар торжествующе оглядел своих слушателей и закончил рассказ деловитой скороговоркой, как бы выражая незначительность человеческих действий по сравнению с делами божественными:

   — На следующий день собрался суд, колдуны были подвергнуты допросу и тут же уличены в злонамеренных сношениях с врагами рода человеческого... Опровергнуть представленные епископом Гераклеи улики было невозможно! Вскоре преступников настигло неотвратимое возмездие: сам колдун был посажен на крепкий столб, вершина которого была расколота пополам. В эту щель была вложена его шея, и он задохнулся, окончив так преступную жизнь свою. Но до того, как закончить земное греховное существование, он видел, как была отсечена голова его сына.

   — И воздастся всякому по делам его! — выкрикнул монах, упорно препятствовавший Елеазару одному наслаждаться почтительным вниманием слушателей.

   — Теперь ты понимаешь, Биорн, сколь важно внимательно наблюдать за всеми, кто продаёт свои вещи из золота или серебра, — вполголоса сказал Елеазар, наклоняясь к Бьёрну. — Ты будешь иногда рассказывать мне о такого рода сделках?

   — Обещать ничего не могу, но... Там видно будет, — сказал Бьёрн, а про себя подумал, что греческие боги довольно-таки нерешительны в своих действиях. Настоящий бог прекратил бы злокозненную деятельность тайного преступника гораздо раньше.

Но вслух ничего не сказал.

С той самой минуты, когда Георгий был зачислен в свиту императора в должности личного секретаря и историографа, у него не осталось времени на праздные беседы с городскими риторами и философами, каждый день был расписан с утра до вечера и вся жизнь превратилась в нескончаемый шумный и красочный круговорот пиров, гуляний, торжественных приёмов, смотров войск, ристаний, молебнов, утренних церемониальных одеваний и докладов, паломничеств ко всяким святым местам, участия в народных процессиях, посещения монастырей, раздач милостыни и ночных оргий, нередко начинавшихся на одном берегу Босфора, а заканчивавшихся на другом, азиатском, на одной из загородных императорских вилл.

В один из жарких летних дней была устроена большая охота.

Весёлая компания молодых охотников выехала за ворота загородной усадьбы задолго до рассвета, но в тот день всё складывалось несуразно — замешкавшиеся доезжачие и сокольничие долго не могли отыскать в чаще приручённых ланей и серн, а когда наконец отыскали, не сразу смогли выгнать пугливых зверушек туда, где их поджидали высокородные охотники, а все гнали мимо, мимо...

Богато снаряженные всадники с немалым шумом и вульгарным гиканьем носились без толку по пригородным лугам и перелескам. Кони мчались не разбирая дороги, напрямик — через возделанные сады и ухоженные виноградники, через ореховые и масличные рощи, через нивы и пашни, чьи владельцы лишь кланялись до земли да испуганно крестились, глядя вослед удалой ватаге.

И только когда солнце уже поднялось почти в зенит, когда все помышляли о том, чтобы поскорее вернуться в Город, загонщики наконец-то смогли выгнать небольшое стадо насмерть запуганных ланей прямо на охотников, и уж тогда-то запели в чаще тугие луки, засвистели в воздухе оперённые стрелы.

Волею судеб Георгий оказался неподалёку от стратора Василия и смог воочию убедиться, что не зря этого македонянина все величают счастливчиком — у недавнего циркового возничего была на диво твёрдая рука, меткий глаз и тот особый, присущий лишь настоящим охотникам медлительный задор, при котором стрелок до последней возможности сдерживает туго натянутую тетиву, в то время как все окружающие наперебой подсказывают ему: «Стреляй! Стреляй!» — но в этом-то промедлении и заключался точный расчёт, и выпущенная стрела без промаха разила отмеченную глазом быструю лань.

В свите его величества новый стратор появился почти случайно — вскоре после приснопамятного пира на вилле у Евдокии Ингерины стратиг фемы Вукелларий подарил императору коня, которого никто не брался объездить.

Злые языки всезнающих придворных сплетников утверждали, будто посоветовала стратигу совершить этот дар сама Евдокия. Она же вошла в сговор с комитом Феофилом, и уже сам комит порекомендовал императору призвать для укрощения подаренного жеребца некоего македонянина, недавнего победителя ристаний.

А далее всё произошло словно по мановению волшебной палочки: македонянин укротил жеребца и немедленно получил придворную должность стратора.

И теперь с утра Василий гарцует на удалом коне вблизи его величества, а по ночам стратора привечает Евдокия Интерина. Что и говорить — действительно счастливчик!..

Через парадные Харисийские ворота компания высокородных охотников, словно ураган, ворвалась в Город.

День был торговый, улицы и форумы столицы были заполнены людьми.

При появлении императорской свиты горожане поспешно опускались на землю, распластываясь перед монархом, а чтобы кто-то ненароком не забыл совершить проскинезу, впереди скакали закованные в блестящие стальные доспехи бесстрашные ратники личной гвардии его величества, и этериарх Андрей щедро раздавал направо и налево удары плетей, не разбирая, кто оказался перед ним — знатный чиновник или сирый простолюдин.

В последнее время эпарх столицы, престарелый флотоводец Никита Орифа настоял на том, чтобы даже на краткие прогулки по окрестностям столицы император выезжал в сопровождении не менее дюжины вооружённых до зубов телохранителей. Обстановка в столице вновь была неспокойной.

Некий Гивон явился из Диррихия в Константинополь и стал будоражить народ, выдавая себя за якобы законного наследника престола — за старшего сына императрицы Феодоры.

По сведениям тайной полиции, городская чернь охотно поддалась на щедрые посулы соискателя престола, бурно приветствовала самозванца на столичных форумах, а однажды даже была совершена противозаконная попытка прилюдно надеть на ноги смутьяна пурпурные сандалии.

При том, что каждому секретному осведомителю была обещана значительная награда за поимку наглого самозванца, все усилия тайного сыска были тщетными, изловить Гивона никак не удавалось.

Уже пошли разговоры о том, что в столице христианской империи у этого зловредного смутьяна расплодилось немало сообщников и что будто бы за пределами городских стен их насчитывалось до пяти тысяч. Прошёл слух, будто сам опальный патриарх Игнатий признал справедливыми притязания этого нечестивца на престол.

Втайне от императора с каждым из его высокородных друзей, в том числе и с Георгием, побеседовал высокопоставленный чин из ведомства городского эпарха и предупредил, чтобы во время всякого выезда за пределы Большого Дворца спутники монарха были готовы защитить его величество от возможной опасности.

Георгий полагал, что всякий придворный, мечтая отличиться в глазах повелителя империи, вероятно, готов был молить Господа, чтобы тот послал богомерзкого смутьяна Гивона именно в его руки, но случай представился тому, кто и не помышлял о придворной карьере.

Император Михаил, притомлённый довольно бестолковой охотой, с самым безучастным видом ехал по главной улице Города, едва поглядывая сверху на спины своих подданных, которых будто серпом косило при его приближении, и Георгию казалось, будто на лице монарха уже запечатлелось предвкушение тёплой ароматной ванны, ожидание неги, создаваемой заботливыми руками слепого евнуха-массажиста...

Император со свитой въехал на форум Тавра, и до Большого Дворца уже оставалось рукой подать, как вдруг перед процессией выросла немалая толпа возбуждённых простолюдинов.

Телохранители его величества, увлёкшись показной заботой об оказании народом монарху долженствующих почестей, проскакали слишком далеко вперёд, оторвались от императора и его молодых спутников, и, когда чернь запрудила улицу, охранники не сразу смогли вернуться к монарху, потому что простолюдины нахально повисали на поводьях лошадей, цеплялись за стремена, пытались даже стащить кое-кого из гвардейцев на землю.