— Ты кто? — не отрывая глаз от меча, спросил Олдама.
— Ждан, сын Бажена, из рода Лося.
— Откуда у тебя этот меч?
— Его мне дед выковал.
— А не врёшь?
Ждан промолчал.
— Как деда кличут?
— Радогастом кликали, — глухо ответил Ждан. — Помер дед.
— Жаль... Такого коваля я бы к себе взял.
— Не вели казнить, вели слово молвить! — взмолился Ждан.
— Говори.
— Есть где-то тут у боярина Гагана на засеке добрый коваль, который может ковать и мечи, и узорочье всякое...
— Кто же он?
— Отец мой, Баженом кличут.
— Вот ты и передай ему, чтобы к лету отковал десяток мечей... Железа и чего ещё требуется, пусть возьмёт у Гагана. Ты слышал, Гаган?
Боярин молчал, будто разговор его не касался.
— Князь-батюшка, вели боярину отпустить отца в кузню! — взмолился Ждан.
— Разве он у боярина? — удивился Аскольд, поворачиваясь к Гагану. — Что ж ты молчишь?
— Чего мне говорить? — недовольно проворчал Гаган. — Не знаю, чего тебе ещё набрешет этот смерд! Нет у меня на засеке такого коваля...
Князь князей Олдама задумался, поглядывая сверху то на распростёртого у его ног Ждана, то на боярина.
— Встань... Говори, как дело было.
Ждан поднялся и, чуть не плача, принялся рассказывать доброму князю про свои обиды:
— Боярские тиуны забрали тятьку минувшим летом, в ту пору, когда следовало болотную руду варить. С самых тех пор его у нас в роду никто не видел, но люди сказывали, будто слышали его голос из боярского поруба, просил кинуть хлеба кусок...
— A-а... Вона про кого речь, — будто припоминая, сказал боярин Гаган. — Было такое. Сидел у меня в порубе холоп... Мне и невдомёк, что то коваль был. Задолжал он мне четыре коробьи жита, вот и попал в поруб. Что ж, было миловать его? В то лето, когда недород был, взял четыре меры доброго жита, а отдавать и собираться забыл! Как бы не так!.. Тиуны дело знают...
— Где тот холоп? — спросил Олдама.
— Продал я его киевскому боярину Могуте, — признался Гаган.
Олдама сунул меч Ждана в свои ножны, сказал негромко:
— Тебе дадут другой. Проси за свой клинок, чего ни пожелаешь. В дружину ко мне не желаешь поступить?
Ждан не знал, радоваться ему или огорчаться — великую честь оказывал ему дреговичский князь.
* * *
На боярской усадьбе для дреговичского князя был приготовлен пир.
В честь принятия в дружину Ждану дозволено было войти в гридницу.
В жарко натопленной гриднице было светло, как в ясный день, — трещали в очаге поленья, горели по углам глиняные жирники, на столе стояли свечи.
До сей поры Ждану не случалось бывать в боярских хоромах. Выросший в тесной полуземлянке, Ждан и не представлял, что бывают такие огромные жилища, — пожалуй, весь род Лося мог бы без стеснения разместиться в такой избе.
Пировали тут на славу — с порога оценил Ждан, оглядев столы, заваленные яствами. У него слегка закружилась голова от вида и запаха обильной еды.
— Садись, Ждан! — пригласил князь Олдама. — Отведай, чем нас боярин Гаган нынче угощает. Небось прежде он тебя не звал за свой стол?.. Эх, Гаган!.. Таких умельцев иметь и покупать мечи за золото? Заморский товар всегда краше кажется... Когда только ума наберёшься, чтобы отличать, что есть добро, а что есть худо...
От запечённого молодого быка прислужник-челядин отхватил ножом здоровенный кус, прямо на ноже поднёс Ждану.
Другой холоп подал Ждану чашу с медовухой.
Утомлённый долгой морозной дорогой, князь Олдама сидел за пиршественным столом, отхлёбывал из серебряного кубка темно-золотистый мёд, постепенно согревался, и душа наполнялась весельем.
Тем временем прибежали песельники и гудошники, ударили в бубны, задудели в рожки, и пошёл пир на весь мир!..
В гриднице скоро стало так жарко, что Олдама и воеводы сбросили с плеч тяжёлые шубы, а боярин Гаган только успевал отдавать своей челяди приказания, чтобы подавали на стол жареных поросят и печёных щук, каши и похлёбки, меды и вина.
Гаган то и дело подливал греческое вино в кубок дорогому гостю:
— Пей, брат Олдама! Гуляй!.. Однова живём!..
Вялая застольная беседа незаметно перешла в несвязные выкрики и здравицы в часть князя Олдамы:
— Честь и слава князю Олдаме!
— Пью на тебя, светлый князь!..
— Здоров будь, князь!.. — разом закричали и киевские пасынки.
— Славься, князь Олдама!..
Затем под закопчёнными сводами гридницы воцарилась усталая тишина.
* * *
Голодные холопы провожали алчными взглядами обильные яства, но сами не смели ни крошки взять с пиршественного стола. Подвыпившие ратники лениво жевали снедь, запивая хмельной медовухой.
— А у нас нынче чудо свершилось! — припомнил боярин Гаган, заглядывая в осоловелые глаза молодого князя. — Хотел у тебя спросить, к чему бы это, если корова принесла телёнка с двумя головами, а?
Олдама поморщился, махнул рукой, ответил намеренно громко, дабы впредь у бояр и у сотников не возникало желания молоть языком попусту:
— Не княжеское это дело!
Боярин Гаган согласно кивнул, затем подал знак челяди, чтобы несли новую перемену снеди, но Олдама поднял руку, требуя внимания, заговорил властно, словно правил не первое лето, а всю жизнь держал стол князя князей дреговичских:
— Для того, чтобы гадать обо всяких чудесах и предзнаменованиях, есть волхвы и кудесники... Позвать сюда волхвов!.. Пускай объяснят смердам. А дело князя — вершить суд, и чтобы никто не смел... И никто не обижал дреговичей. Никто!..
Взбодрились его соратники, стали поднимать кубки с медовухой, выкрикивать наперебой:
— Честь и слава Олдаме!
— Славься, князь князей Олдама!..
— Пью на тебя, светлый князь!..
— Здоров будь!..
— Мы все — твои дети!..
Олдама расплылся в улыбке, единым духом осушил серебряный кубок, откинулся к стене, из-под прищуренных век оглядел свою дружину. Здесь, за этим столом, сидели самые преданные ему люди. Лучшие из лучших. Не было среди дреговичей никого ближе и роднее, чем эти мужи и юноши. Неведомая сила объединила сородичей в единое племя, словно в пчелиный рой, и не просто объединила, но указала каждому его место — князю править, воину воевать, смерду землю пахать и бортничать...
Трудным для смердов было лето. А дружина пирует всегда всласть. Мёд и пиво, брага и вино, квас и сбитень — кому чего угодно, всего вдоволь. Хлеб на столе — горой.
А соль нарочно насыпана в огромные берестяные туеса — каждый величиной с лошадиную голову.
Гуляйте, братья!
Князь князей Олдама всех любит, всех привечает.
Слепой певец провёл руками по гуслям, мелодично зазвенели струны, и полилась песня о добром богатыре, отважно побеждавшем всех врагов племени...
Вдруг боярин Гаган прислушался к песне, которую пел слепой сказитель.
— Ты это чего голосишь невпопад?.. — недоумённо спросил Гаган. — Богатство моё хулить замыслил?! А ну, повтори, что сказал!..
Сказителя толкнули в бок, чтобы он понял — вопрос боярина относится только к нему.
— Не богатство возвышает человека, но слава о добрых делах... — испуганно вымолвил сказитель.
— На конюшню его! И всыпать ему там... — приказал боярин Гаган. — Чтобы в другой раз не порол глупость!
— Какая в том глупость? — осмелился спросить боярина его тиун.
— Богатство моё хулить!.. Что он понимает в богатстве?! Богатство — это не золото и серебро, не оружие и не боевые кони, не меха и не челядь, как думает этот слепец... Богатство — это сородичи и боевые товарищи!.. Только они и возвышают человека! Без них — ничего... Никто!..
Боярские слуги заломили сказителю руки и поволокли вон из гридницы.