Лодейники переглянулись, дождались молчаливого кивка боярина Могуты и проворно втащили мокрую монахиню в лодью.

   — А ну, навались на вёсла!.. Живо отходим... — с тревогой оглядывая берег, крикнул Могута.

Но на берегу всё было спокойно.

   — О, варвар!.. Ты даже представить себе не можешь, сколь страшную кару ты себе уготовил своим деянием!.. — озлобленно шипела игуменья Екатерина, люто глядя на довольно улыбающегося боярина Могуту.

   — Не боюсь я вашего Бога, — отмахнулся Могута. — И верования ваши почитаю лживыми... Есть три христианские добродетели: вера, надежда, любовь, — и все три ложные! Потому что вера является испорченным знанием. Надежда коварно отнимает силы сегодня, маня неясным будущим, призраком будущего. И даже любовь в христианстве оказывается вывернутой наизнанку — не к женщине, что естественно, но — к Богу...

На чёрном небе горели яркие зелёные звёзды.

Из-за тучи выглянул месяц, осветивший серебристым светом славянские лодьи, спешно удаляющиеся от таврических берегов.

На дне лодьи боярина Могуты беспорядочно валялись богослужебные книги и церковные сосуды, яркие парчовые ризы и тяжёлые шёлковые ткани, золото и серебро, амфоры с вином и оливковым маслом, рогожные кули с солью, а вдоль бортов сидели связанные попарно спина к спине монахини и священнослужители.

   — Что станем делать с чёрными? — спросил Надёжа, указывая отцу на перепуганных монахинь и слёзно молящихся греков.

   — Женщин по весне отвезём к урманам, в Бирку... Там на них много охотников сыщется... Мужиков в Киеве продадим. А эту девку я оставлю себе, — сказал Могута, указывая на молодую монахиню, сидевшую без ремней и верёвок наособицу от прочих пленниц. — Сказывала настоятельница, будто это царская невеста! И впрямь — хороша. Возьму её себе.

Надёжа не отводил глаз от черноокой красавицы, однако перечить отцу не посмел.

   — Эге-гей, навались, едрён корень!.. — крикнул Могута. — Надёжа, налей каждому по чаре вина!..

Лодейники налегали на вёсла, спеша за ночь уйти подальше от ограбленного монастыря.

По счастью, среди ночи подул крепкий ветер, увлёкший лодьи в открытое море, так что корсунская береговая стража их и не заметила.

Два дня лодьи летели под парусами, не останавливаясь ни на ночёвки, ни на днёвки, пока не вошли в полноводный лиман.

   — Ну, вот и Славутич-батюшко! Русская река!.. Теперь, сынок, мы, почитай, уже дома, — сказал Надёже боярин Могута. — На острове Березани станем, дадим людям передышку, а то вверх по Славутичу подниматься без отдыху нам трудно будет, да и под пороги лучше подойти свежими, там ведь всякое бывает...

Когда варвары напали на монастырь, черница Параскева приготовилась к мученической смерти, готова была отдать свою жизнь с достоинством, как и подобало христианской мученице, и молилась лишь о том, чтобы произошло это поскорее...

Но главарь нападавших связал её и бережно доставил на свой корабль, где освободил руки и ноги пленницы от давящих верёвок.

Утром боярин Могута протянул молодой монахине серебряную ложку и предложил разделить с ним немудрёную трапезу — какую-то холодную кашу, сваренную со свиным салом. Пища была варварской, грубой и скоромной.

Впервые за несколько последних месяцев Параскева поела досыта.

И когда боярин Могута спросил, как её кличут, она вспомнила своё светское имя и тихо промолвила в ответ:

   — Елена...

   — Вылетела ты, как пташка из клетки... Радуйся своей свободе, Елена!..

Начиналась новая жизнь. Елена оглядела мир и увидела, что он прекрасен — и море, и зелёный берег, и кружащие над волнами чайки, и приветливое солнце... Настроение у неё улучшилось — ведь волей Провидения она была освобождена из монастырского заточения, хотя сама не прилагала к этому никаких усилий.

Можно ли было считать такой выход из монастыря грехом или преступлением?

Скорее — избавлением от незаслуженного заточения, решила про себя Елена.

Единственное, на что могла надеяться сестра Параскева, пребывая в Сурожском монастыре, — что когда-нибудь, через много лет, когда василисса Феодора сменит гнев на милость, сестре Параскеве будет позволено перебраться в другой монастырь — то ли в Константинополе, то ли в Фессалонике...

Теперь Елене предстояло смириться с тем, что в любом городе Ромейской империи ей всегда будет грозить опасность снова быть заключённой в монастырь, так что ей ни в столицу, ни в Фессалонику, ни в фему Климатов возврата быть не может.

Но ведь не сошёлся же свет клином на феме Климатов, и в других землях живут люди...

Конечно, тавроскифы не похожи на греков ни обликом, ни одеждой, но они смелы и отважны.

При свете дня предводитель морских разбойников выглядел совсем не страшным.

Судя по всему, Могута принадлежал к весьма знатному роду.

Он был одет в парчовый кафтан с золотыми пуговицами и высокую соболью шапку. На шее болталось массивное золотое украшение. На боку висел дорогой меч. Каждый разбойник ему подчинялся, любое повеление его тотчас же исполнялось.

Чем-то боярин Могута напоминал Елене её отца — такой же уверенный в себе, благородный, солидный.

А однажды Елена подумала, что тавроскиф Могута осознавал себя даже более знатным, чем её отец. Случись Могуте на узкой дороге увидеть, что сзади его настигает чья-то пышная процессия, уступил бы он дорогу? Да ни за что! Но главным достоинством главаря морских разбойников в глазах Елены было то, что Могута довольно хорошо мог объясняться по-гречески. Во время морского путешествия он часто садился рядом с Еленой и от скуки заводил досужие беседы.

А когда сделали остановку на большом острове, Могута в первый же вечер завёл Елену в свой шатёр и сказал:

   — Сегодня я сделаю тебя своей женой.

Елена давно уже приготовилась к тому, что рано или поздно это должно было произойти.

Как мужчина Могута нравился Елене — статный, широкоплечий, сильный, властный.

Её не останавливала ни заметная разница в возрасте, ни присутствие взрослого сына Могуты. Где-то вдалеке у Могуты могла быть жена, и даже не одна.

Что с того? Елене всё больше и больше нравилось ощущать себя взрослой женщиной.

   — По закону Ромейской империи, если кто-то, влюбившись в монахиню, склоняет её к вступлению в брак, то такому человеку палач отрезает нос!.. — попыталась Елена устрашить предводителя разбойников.

   — Мы давно уже не в империи, а на Руси, — пренебрежительно отмахнулся Могута. — А у нас так заведено: живи с кем хочешь, если тебе тот человек мил да хорош.

   — А ты не боишься, что тебя постигнет кара Господа нашего, Иисуса Христа? — спросила Елена.

   — Нет, не боюсь, — спокойно ответил Могута. — Потому что у вас — свой Бог, у нас — свои боги, а мы уже находимся на своей земле, и нам покровительствуют наши боги...

Посреди шатра горел огонь походного очага, отбрасывая на стены загадочные отблески. В этот огонь Могута бросал крошки хлеба и брызгал по нескольку капель вина, принося жертвы своим богам.

   — А я боюсь, — призналась Елена. — Из монастыря никому выхода нет. Это — смертный грех!..

   — Ничего не бойся! Удел всякой женщины — забывать обиды и любить. Вот и всё.

Низенький столик был уставлен всякими разносолами, рядом со столиком виднелась небольшая амфора с вином.

   — Бог покарает меня... — прошептала Елена. — Я должна была умереть, но не поддаваться варварам... Грех, грех какой!..

Могута разлил по серебряным кубкам тёмное красное вино.

   — Пей! — сказал он и разом осушил свой кубок.

Елена выпила несколько глотков и почувствовала, как в голове приятно зашумело. Вскоре жизнь не показалась ей столь уж мрачной. Она несмело подняла глаза и встретилась взглядом с Могутой.