— Глянулась ты мне, — стягивая через голову рубаху, сказал Могута и усадил Елену к себе на колени. — Горлица сизокрылая, пташка небесная... Зачем тебя в монастырь понесло? Тебе мужиков любить, детей рожать, а ты — по доброй воле в узилище?
— Я не по доброй воле... — призналась Елена. — Меня постригли насильно.
— Тогда радуйся, дурочка, что так всё обошлось!.. Ничего, я ещё тебя замуж возьму... Станешь ты киевской боярыней!
В крепких руках Могуты Елена вначале ощущала только животный страх, но вскоре страх прошёл, и она с готовностью подчинилась Могуте, когда он принялся снимать с неё чёрную монашескую одежду.
— И это — смертный грех, — вздохнула Елена, освобождаясь от остатков одежды. — Нельзя нам снимать одеяния до смерти. Наверное, я сейчас умру.
Самым странным для Елены было то, что она вовсе не испытывала страха смерти.
А Могута швырнул её чёрные одеяния в очаг, горевший посреди шатра, и стал нежно обнимать и целовать горячее тело.
Ещё никогда в своей жизни Елена не позволяла мужчинам прикасаться к своему телу, и вначале она испытывала только жгучий стыд и от своей наготы, и от прикосновений мужских рук к груди.
От Могуты пахло потом, но этот крепкий запах чужой плоти лишь приводил юную деву в сильное неведомое возбуждение.
Могута бережно уложил Елену на ложе, покрытое алым шёлком, возлёг рядом и ласково провёл сильной рукой по нежной коже живота, затем ладонь Могуты скользнула ниже, Могута задышал часто и громко, бережно притянул Елену к себе, она затаила дыхание.
Молодая девушка, воспитанная в лицемерных, ханжеских правилах христианской этики, пришла в неописуемый ужас, впервые почувствовав силу полового влечения, а потом она испытала такие чувства, что тавроскиф Могута стал ей самым близким на всей земле человеком, и впервые испытала юная дева, что даже боль может доставлять невыразимое словами блаженство, и отныне она готова была бежать за своим насильником хоть на край света... И вдруг Елена поняла, что душой управляет тело, а не наоборот, как наставляли её воспитатели... И что тайна плотской любви неподвластна рассуждению монастырских наставников. Ей открылось, что любовь — это взаимообладание. Мужчина в той же мере обладает женщиной, что и женщина обладает мужчиной. И это прекрасно...
* * *
На рассвете следующего дня предводитель тавроскифов повелел совершить пышное жертвоприношение языческим богам.
Связанные попарно монахини были выведены из моноксидов на берег и вынуждены были смотреть на это диавольское действо.
Игуменья Екатерина, связанная спина к спине с сестрой Феофанией, сидела в тени могучего дуба и с отвращением глядела на то, как варвары приносят кровавые жертвы — вначале зарезали двух петухов, затем оросили их кровью своё оружие и бросили тушки несчастных птиц в костёр...
— Матушка игуменья, а не захотят ли эти варвары принести в жертву своим идолам и нас? — выглядывая из-за спины игуменьи, тихим голосом спросила сестра Феофания.
— Бог милостив, сестра, — вздохнула игуменья. — И уж если суждено нам с тобой принять муки за нашу святую веру Христову, мы примем их достойно. Сестра Параскева уже приняла мучения...
И в эту самую минуту она увидела, как из шатра предводителя варваров вышла сестра Параскева, одетая не в чёрное монашеское одеяние, но в цветастые шёлковые одежды, а на плечи её был небрежно наброшен златотканый плащ...
Она вовсе не походила на мученицу. Напротив, на лице её было веселье, а не мука.
— О Боже!.. — простонала игуменья. — Сестра Параскева навеки сгубила свою душу! Сестра Феофания, давай станем молить Господа, дабы помиловал Он её, грешную!..
— Не нуждается сестра Параскева в наших молитвах. Каждый находит лишь то, что желает найти, — с нескрываемой завистью оглядывая Параскеву, сказала сестра Феофания. — Эх, верно сказал один мудрец: «Не бывает обстоятельств столь безысходных, чтобы человек удачливый не извлёк из них хоть какую-то выгоду». Всё — ей!.. А нам, несчастливым, остаётся лишь молиться, уповая на то, что и нам когда-нибудь улыбнётся судьба.
Господи, ну почему — Параскева? Почему варвар не согрешил со мной?..
— Что ты такое говоришь?! — возмутилась игуменья. — Бог покарает тебя за подобное святотатство!
— Заткнись ты, старая ханжа!.. — оборвала её Феофания. — Я только о том стану молить Бога, чтобы ты отвязалась от меня или хотя бы чтобы тебя отвязали от меня...
— Кого Господь желает покарать, того он лишает разума, — сочувственно вздохнула игуменья. — Ничего, Бог милостив... Я буду молиться за тебя, сестра Феофания. И если душа твоя испытывает священный трепет пред Божьим судом, если ожидаешь ты справедливого приговора своим поступкам, поразмысли, в каком свете предстанешь ты пред Судией...
— Где же он, наш Спаситель?! Почему не защитил своих невест от рук варваров?! — вскричала Феофания.
— И если Судия задерживает наше спасение, то лишь из-за любви, а не по безразличию, по своему разумению, а не по причине бессилия: ведь Он мог бы, если б пожелал, явиться и в настоящий момент, но не является... Он ждёт, пока число наше исполнится до последнего. Так сказано у Блаженного Августина.
— Чтоб ты сдохла, старая ханжа!..
— Наибольшим удовольствием для праведников будет, вкушая райское блаженство, наблюдать за тем, как в геенне огненной корчатся в муках грешники, осуждённые высшим судией... — с наслаждением вымолвила игуменья.
— Не дождёшься! Параскева, сестра!.. — прокричала Феофания. — Вызволи меня от этой стервы! Сил моих больше нету...
* * *
В речную заводь, где расположились на днёвку лодьи боярина Могуты, вошли три фелуки под косыми полосатыми парусами.
Арабы подошли к берегу, огляделись.
Силы были примерно равными — и по числу людей, и по числу лодий, — а кроме того, арабы поняли, что славянские лодьи загружены товаром, так что можно было причаливать, не опасаясь неожиданного нападения.
По берегу к шатру Могуты пришли три арабских базаргана в чёрных одеждах, привели с собой толмача.
— Куда путь держите? — поинтересовался Могута.
— Хотели бы дойти до Куябы, чтобы там купить рабов и меха, — помогая себе жестами, сказал толмач, — Но мы опасаемся жестокости от жителей Куябы.
— Слышали мы от людей знающих, что сакалиба не любят чужеземцев, убивают их, — добавил второй базарган.
— Кто это такое сказал? — возмутился Могута.
— От хазар слышали, — развёл руками толмач.
— Не верьте ни единому слову! Хазары по всему свету распускают слухи о том, что на Руси-де живут дикари, которые ловят чужеземцев и жарят их на кострах... Если верить хазарам, в русской земле всякого торговца подстерегают одни беды и никакого прибытка, так?..
Толмач залопотал по-своему, важные базарганы кивали головами и гладили шелковистые бороды.
— Для чего это делают хазары? А всё для того, чтобы отпугнуть гостей от Киева... — сказал Могута. — Знамо дело, ежели гости свой товар в Итиле продадут, каган получит десятину, а лишись он торговых пошлин, что ему останется?.. В дальние походы его дружина давно уже не ходит, поблизости хазары всех разорили, с голого больше одной рубахи не снимешь... Вот и несут околесицу. Всякий порицает в других людях лишь то, чему ужасается в себе и от чего сам хотел бы избавиться... А нам это весьма обидно!
Снова залопотал толмач, снова важно принялись кивать базарганы.
— А ежели желаете девок купить, так для чего вам в Киев идти, через пороги трудиться? Такого добра я вам и тут могу продать... Вона сидят — одна другой краше!.. А что у вас есть на продажу?
— О-о-о!.. У нас есть замечательный товар!.. У нас есть ароматы, у нас есть шёлк, у нас есть золото, у нас есть серебро... — оживился толмач.