Удрученный горем Сослан не заметил взгляда султана, горевшего жалостью и сочувствием, а воспринял в его словах насмешку.
— Как может взлететь сокол, когда у него обрезаны крылья? — в исступлении воскликнул он. — Как может биться рыцарь, когда у него отняты меч и щит, служившие ему защитой? Как я могу явиться к своей царице, обесчещенный, и сделаться для всех предметом смеха и глумления?! Легче мне остаться в плену, влачить жалкую жизнь в оковах, чем вернуться на родину и повергнуть в слезы и печаль мою царицу, ради которой я готов терпеть любые страдания и принять смерть!
Смелое и отчаянное заявление Сослана в первую минуту вызвало приступ неудержимого гнева у Саладина, он произнес коротко, но бесповоротно:
— Мы будем преступны, если отдадим вам этот памятник веры! Скорее погибнет все мое воинство, чем я откажусь от своего решения!
— Если нельзя обрести у Вас милосердие, — воскликнул безудержно Сослан, — помните, что крайность моего отчаяния наполнит Вас ужасом. Я предам себя закланию своими собственными руками, и пускай моя кровь обратится на Вашу голову и призовет на Вас проклятие бога, которому Вы служите… — Он остановился и, заметив, что Саладин готов был дать знак невольникам, чтобы они схватили его, продолжал мягче, но с невыразимой скорбью, могущей потрясти любое человеческое сердце, — не трогайте меня, ибо я до тех пор не отойду в рай, пока не отправлю в ад всех Ваших служителей! Смерть моя будет страшней для Вас, чем моя жизнь. Но прежде, чем отойти из этой жизни, я обращаюсь к Вам не как к служителю пророка, а как к повелителю Дамаска и Египта, который несет ответ за свои деяния. Разве Вы не знаете, что наша царица не останется равнодушной к поруганию святыни. Ваш отказ принудит ее к жестокому мщению? Зачем Вы подвергаете свой народ новым опасностям войны и хотите держать у себя крест, увеличивая тем самым число своих противников? Да будет ведомо Вам, что если я найду смерть у Вас, то наша царица нарушит мир с Вами и немедля соединится с крестоносцами. Да избегнете Вы подобной участи и не нанесете столь тяжкий удар ее сердцу!
Исступление Сослана, угроза мщения со стороны Тамары поколебали Саладина, который и без того имел много врагов в христианском мире и даже среди самих последователей ислама не находил единодушного желания бороться с неверными. Потому он быстро поборол раздражение и сделался по-прежнему спокойным и приветливым.
Он ничего не ответил Сослану, не желая обнаружить перед ним своего волнения, и долго размышлял про себя, что нужно сделать с этим опасным пленником, который своим безумием мог вовлечь его в войну с Иверией. Вместе с тем он испытывал непреодолимое сочувствие к нему, смешанное с удивлением.
Неожиданно Сослан повернулся к нему и совсем тихо и покорно промолвил:
— Наш великий песнописец говорит: «Оказать милость врагу — наивысшая доблесть храбреца», и я надеялся, слыша похвалы Вашему человеколюбию, найти у Вас эту доблесть. Как служитель божий Вы должны помнить: «Несчастья равно падают как на малого, так и на великого, и нельзя избежать печальной участи, свойственной всем нам, смертным».
Он замолчал, подавленный горем, истощив все слова, какими мог убедить султана, и не желая больше оставаться в жизни, где ему были уготованы одни несчастья. Тихая покорность рыцаря после недавнего грозного возбуждения невольно растрогала сердце султана.
— Ты сказал истину, — вдруг мягко ответил Саладин. — Мы все смертны, и единственно разумное, что мы можем сделать в жизни, — оказывать милосердие друг другу и прекращать вражду с теми, с кем можем жить в мире. А я меньше всего хотел бы враждовать с твоей благочестивой царицей. Дай мне время размыслить над твоей просьбой. Не предавайся унынию, помня, что невозможное становится возможным, если человек стойко переносит испытания. Служитель божий не допустит, чтобы ты явился печальным вестником к своей царице.
Сослан, не веря себе, с глубоким изумлением смотрел на султана, полагая, что он неправильно понял его слова, и ища на лице его отражение насмешливого презрения, с каким он мог смеяться над его отчаянием. Но взгляд Саладина, мягкий, исполненный глубокой печали и набожности, показывал, что он изменил свое намерение и вовсе не был склонен теперь так яростно противодействовать исполнению желания своего пленника, как высказал это в начале беседы.
— Теперь я познал истину, что народы недаром восхваляют Вашу мудрость и преклоняются перед Вашей благостью, — с искренним восхищением промолвил он. — Каково бы ни было Ваше решение, я приму его с благодарностью! — и Сослан низко поклонился султану.
— Советую тебе хранить спокойствие, — возразил Саладин, испытывая неожиданное чувство симпатии к иверскому царевичу, тронувшему его своей верностью и глубокой преданностью царице. Он невольно подумал, что у него не найдется ни одного эмира, который мог бы сравниться с ним отвагой и верностью. Все они стали вялы, равнодушны и больше увлекались раздорами и ристалищами, чем его борьбой с западными народами за торжество ислама на Востоке.
— Не забывай мудрого правила, — прибавил он, заканчивая беседу: — «Когда достигнешь блага, к которому стремишься, соблюдай осторожность, дабы наш древний враг — сатана — не подстерег тебя с новым несчастьем». А теперь на некоторое время предадим забвению беседу и вернемся к земным делам. Надлежит послу Иверии оказать подобающие почести, чтобы он вкусил все прелести свободы. В нашем дворце не бывает пленных, отныне ты будешь моим почетным гостем!
Он сделал знак, один из невольников позвал эмира, который в страхе ожидал исхода долгой беседы, и сделал короткое распоряжение:
— Этому пленнику мы даровали свободу и просим его разделить с нами нашу скромную трапезу. Ты будешь сопровождать его к столу как любезного нам представителя иверской царицы.
Он дружественно отпустил Сослана, всем видом показывая, что он не имеет против него недобрых намерений. Сослан удалился от него с чувством легкости и приятности, каких не испытывал давно, почти с ранних лет жизни. Хотя Саладин не дал прямого обещания, трудно было ожидать, что он расстанется с ненавистным ему «памятником веры христианской», однако, Сослан проникся надеждой получить крест у султана. Радость овладела его сердцем с тем большей силой, чем резче был произведенный поворот от отчаяния к надежде и от неволи к освобождению. Эмир понял по обхождению Саладина и по сиявшему виду своего недавнего пленника, что он успешно выполнил поручение своей царицы.
— Где греки? — поспешил спросить его Сослан. — Я их нигде не видел.
— Султан отклонил их ходатайство, — объяснил эмир, — греки почли себя обиженными и удалились, отказавшись от пиршества.
Сослан изменился в лице и произнес с тревогой:
— Теперь, когда я свободен, я должен прежде всего найти своего друга. Время ли мне оставаться на пиршестве?
— Не навлекай на себя гнев султана, — предупредил его эмир, — иначе ты лишишься того, что успел приобрести, и не выедешь свободным из Дамаска.
Слова эмира, прекрасно осведомленного о привычках и характере своего повелителя, несколько ослабили жизнерадостное настроение Сослана и напомнили ему, что он должен быть осторожным.
Вскоре они были приглашены к столу султана и вошли в пышный зал, убранный с восточной роскошью. Ковры, золотая, серебряная парча, превосходное шитье арабесков украшали сидения, на которые были положены богатейшие подушки. Столы были уставлены золотыми, серебряными блюдами, хрустальными чашами, наполненными шербетом, — все было приготовлено для пиршества, которое, по обычаю, султан устраивал для своих гостей и подчиненных ему именитых представителей мусульманского мира.
Во время пира султан сохранял радушие и приветливость, хотя с грустью взирал на веселье пирующих и не отступал ни на иоту от своего сурового воздержания. Он не притрагивался к явствам и напиткам, обильно заполнявшим стол и напоминавшим Сослану о широком гостеприимстве Тамары и о пирах в Иверии.
Сослан сидел невдалеке от Саладина, но не успел вступить с ним в беседу, так как шумное пиршество было вскоре прервано неожиданным появлением гонца, прискакавшего из Акры. Саладин покинул гостей, чтобы немедленно принять его, и в зале сразу воцарилось уныние и безмолвие, изредка нарушаемое долгими вздохами и отрывистыми молитвенными возгласами.
